Полковника Гвоздева, жаловавшегося на зрение, перевели в камеру No 7. Светлая и просторная, она показалась ему дворцом. Он выписал из тюремной библиотеки книг: Конан Дойля и для "серьезного чтения" - зоологию, том первый. Он, пользуясь болезненным состоянием, добился разрешения получать вино. Он пил его скупо, маленькими глотками и, выпив, объяснял надзирателю, что болен и что вино помогает от нервов. Его водили в баню и на прогулку. Гулял он в небольшом тюремном дворе, вдоль высоких стен, обнесенных наверху частоколом. В левом углу была построена будка. В будке дежурил красноармеец. В синем шлеме он был похож на средневекового копьеносца. Иногда приходила смена. По лестнице неуклюже, как медвежата, карабкались такие же неуклюжие часовые. Полковник Гвоздев с изумлением смотрел на их крепкие сапоги, рубахи, подсумки и пояса. "Создали армию, черт бы их взял... Пожалуй, и в самом деле не боятся Европы?" Временами наплывала тревога. Но солнце так по-деревенски жгло ему щеки, но в цветнике так мирно зеленела трава, но надзиратель был так спокоен и вежлив, что тревога его исчезала. Ему казалось тогда, что не было, да и быть не могло ни тишины, ни мышей в камере, ни нацарапанной надписи "Юрий Бельский". Но проходили законные полчаса, и опять щелкал ключ. Полковник Гвоздев оставался один. И одиночество тяготило его.
Об освобождении все еще не было речи. "Формальности, пустяки... говорил себе полковник Гвоздев. - Это ничего, что я им наврал. Ну, арестуют человек двадцать, убедятся, что они ни при чем, и отпустят, а если кто и пострадает, то, значит, так суждено". И, шагая из угла в угол, как некогда его безымянный сосед, он размышлял, где найти валюты для "драпа" и как "драпануть" в Финляндию или Польшу. "Покамест разберутся, я уже за границей буду. Ау!.." А после проверки, когда в коридоре затихали шаги, он, кончая бутылку портвейна и чувствуя, как кружится голова, сладко мечтал о запретной берлинской жизни, - той жизни, которая еще недавно была для него ежедневным мелочным адом.
Раза три его вызывал Яголковский, и однажды вызвал начальник Яголковского. Дело шло о недосмотрах в его показаниях. Как фамилия киевского судьи? Где живет барышня из цветочного магазина? Кто участвует в заговоре из чинов Воздушного флота?.. Полковник Гвоздев с готовностью делал поправки, пояснения и дополнения. Яголковский кивал головой, записывал и давал подписаться, а старший начальник, бритый и лысый пожилой человек в очках, спокойно спрашивал, уверен ли он, не напутал ли, не сделал ли невольной ошибки.
Был июль на исходе, стены дышали жаром, в цветнике вырос и распустился подсолнух, и полковник Гвоздев тревожился иногда: "А вдруг проверяют?" Он гнал эту мысль. Он зачитывался Конан Дойлем и старался не думать. Но теперь тревога возвращалась настойчиво и упорно. Однажды ночью он проснулся в поту. Он сел на койку и, затаив дыхание, стал ждать. Чего он ждал, он бы не сумел объяснить. Вокруг было тихо. Но никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным и всеми забытым. Когда-то, на Южном фронте, далеко, на красных тылах, у него захромала лошадь. Он отстал от полка и пешком побрел по дороге. Колыхалась необозримая, уже спелая, ярко-желтая рожь, да сильно пахло полынью. И не было никого. Он был беспомощен и заброшен. Так и теперь. И теперь даже хуже, гораздо хуже. Он попытался заснуть, но было душно. А в ушах раздавались выстрелы, предостерегая и угрожая.
В середине августа его пригласил на допрос старший начальник. На этот раз полковник Гвоздев шел бодро, почти уверенный, что не сегодня завтра освободят. Эта успокаивающая уверенность выросла в последние дни. Она выросла потому, что уже давно прогулка длилась не полчаса, а значительно больше, что ему поставили в камеру новую лампочку. Он нанизывал эти мелкие домашние признаки и делал из них утешительный вывод, - тот именно, которого страстно желал.
- Садитесь.
Полковник Гвоздев закурил и попробовал улыбнуться.
- Жарко сегодня, товарищ...
Начальник строго взглянул сквозь очки.
- Вы нам сказали неправду.
- То есть?.. То есть как это, товарищ?..
- Вы не знаете как?.. Вы говорили, что ручаетесь за каждое ваше слово. А вот, полюбуйтесь сами.
Он протянул ему справку. Справка сухо гласила, что бывший мировой судья гор. Киева, Александр Петрович Авдеев, скончался в 1917 году, в январе.
- Вы ведь его называли?
- Я... Нет... Да, кажется, называл...
- Ну-с?
Полковник Гвоздев развел руками.
- Не понимаю... По чести и совести. Не понимаю, товарищ... Здесь какая-то ерунда.
- Именно ерунда... - подтвердил начальник и порылся в столе. - А вот еще документ.
Документ, доказывающий, что пароли "Синего Креста", сообщенные Гвоздевым, явно дуты.
- Ну-с?..
- Товарищ... Клянусь честью, товарищ!.. Что же это такое?.. Это черт знает что!..
- Да, черт знает что... Ну-с, а что вы скажете насчет гражданки Пальчевской?
Полковник Гвоздев внезапно вспомнил магазин на Кузнецком - влажный запах оранжереи, ирисы и магнолии и за причудливыми цветами смеющиеся глаза. Он побледнел и ничего не ответил.
- Я вас спрашиваю.
- Да, да, товарищ... Сейчас. Я утверждаю. Я продолжаю утверждать, что гражданка Пальчевская дважды приезжала в Берлин...
- Зачем?
- Для свидания... Для свидания со мной... По делу...
- Вы уверены?
- Совершенно уверен...
- Хорошо-с. Угодно очную ставку?.. - И, не ожидая согласия, начальник приказал в телефон: - Приведите Пальчевскую.
Теперь они оба молчали. Начальник, не торопясь, снял очки, дунул на них и начал старательно вытирать платком. Платок был клетчатый с красной каемкой. Полковник Гвоздев неподвижно сидел на стуле. Он понял, что попался с поличным. "Не выкрутиться... Погиб..." И он покорно и тупо ждал. Но когда он увидел худую женщину в поношенной юбке и давно забытое, теперь уже немолодое лицо, он последним остатком воли стряхнул наваждение.
- Софья Андреевна, не узнаете?
- Узнаю.
Она сказала это спокойно и посмотрела ему в глаза.
- Вы помните, что мы виделись с вами в Берлине в прошлом году?
- Я не ездила никогда в Берлин.
- Нет, вы ездили... Вы были два раза: в январе и в апреле.
- Вы ошиблись: я жила все время в Москве.
Он закашлялся. Потом отвернулся. Снова вспомнились причудливые цветы. И все-таки он сказал:
- Неправда.
Она пожала плечами. Начальник подал ему бумажку - удостоверение домового комитета. В бумажке значилось, что гражданка Софья Пальчевская состоит в Наркомпросе на службе и не выезжала пять лет из Москвы. Полковник Гвоздев смотрел на крупный, писарский почерк, и буквы прыгали, и стирались, и пропадали совсем. Как сквозь сон он услышал:
- Гражданка Пальчевская, я вас не стану более задерживать.
Начальник спрятал платок и зевнул. Дело "бывшего полковника Гвоздева" давно надоело ему. Дело было несложное. При возвращении в Россию ему обещали прощение - значит, надо простить. Обвиняемый врал - по глупости и из страха. Ложь окончательно вскрылась сегодня. Ну, и нечего волынку тянуть... Начальник помнил царские тюрьмы, Сибирь, этапы и Акатуй. "Вот такие нас и ссылали... А теперь трясутся и врут... И сколько лишних хлопот. Мразь".
- Вы будете высланы в Нарым.
- Товарищ!.. Еще раз, по чести и совести. Товарищ, я говорю: все мои показания - святая правда... Я мог... Я мог ошибиться, конечно. Например, я спутал фамилию судьи... Я припоминаю теперь: его фамилия не Авдеев, а Алексеев... Но учитель Штраль, например, контрреволюционер... И Пальчевская тоже... Я настаиваю... Я категорически настаиваю, товарищ...
Полковник Гвоздев говорил как в бреду. Он говорил с единственной целью выиграть время. Его пронизала сумасшедшая мысль. Его обманывают, его расстреляют этой же ночью. Он с отчаянием боролся с судьбой и добивался отсрочки. Ему казалось, что этим он спасал свою жизнь. Так он думал, по крайней мере... Он очнулся только тогда, когда, после долгих просьб, доказательств и убеждений, начальник погладил лысину и равнодушно сказал:
- Извольте. Мы еще раз проверим.
Вернувшись в камеру, полковник Гвоздев выпил залпом стакан вина: "Надо все обдумать... спокойно и хладнокровно... Главное хладнокровно". Руки его дрожали. Он лег. В путанице, разумеется, виноват не он. Виноват начальник и Яголковский. Они обманули... В чем именно был обман, он бы не мог ответить. Но он уже искренно верил, что он - невинная жертва. Он забыл о своей лжи. Ему казалось, что он лишь немного отклонился от правды, ровно настолько, чтобы ускорить дело... А они пользуются его положением и нарочно дразнят и губят его... Когда он заснул, он сначала спал как убитый, но под утро ему привиделся сон. Сон был четкий и такой похожий на явь, что полковник Гвоздев даже вскрикнул. Ему снилось, что надзиратель принес газеты и, уходя, забыл его запереть. Он на цыпочках, сняв сапоги, заглянул в коридор. Было пусто. Желтым светом горели лампы. Он пробрался к уборной. У уборной он подождал, прислушиваясь и не решаясь. И внезапно, изогнувшись, как кошка, кинулся на площадку. На площадке не было часовых. Он бегом спустился по каменной лестнице вниз, все ниже и ниже, сначала в баню, потом в подвал, потом куда-то еще ниже подвала, в какую-то четырехугольную башню. В этой башне, прижавшись к стене, стоял человек. Он заметил его лицо. Это был хорунжий Шумилин, тот самый, который отказался стрелять в рабочих. Хорунжий Шумилин вынул нож и погнался за ним. Он обежал кругом башни, с внутренней ее стороны, вдоль кирпичных, облупленных стен. Выхода не было - ни ворот, ни даже окна. Так кружились они, кружились долго и безнадежно, и полковник Гвоздев не мог убежать, и хорунжий Шумилин не мог ударить его ножом. Но нож был тут, за спиною: "Беги... беги... беги..." И полковник Гвоздев повторял: "Надо бежать... надо бежать... надо бежать..."
