Зубарев поставил недопитый фужер на стол и принялся поправлять на горле ничуть в поправке не нуждающийся узел галстука.
- Стало быть... - начал он, но замялся, мучительно сморщил лоб и наконец выдавил из себя рыхлую голосовую колбаску: - Я не был уверен, что это тебя не оскорбит.
- Вы считаете, женщину можно оскорбить любовью?
- Вот как! - Зубарев моргал, галстук никак не давал ему покоя. - А теперь поздно?
Надя рассмеялась.
Тут в столовой возник Алеша. Пальцы на его правой руке были густо залиты чернилами. Он деловито поджимал губы и, повернувшись так, чтобы грязь была заметна отцу, старательно размазывал чернила промокашкой.
- Ручка раздавилась, - сообщил он, плутая взглядом по потолку, писать нечем.
Зубарев вынул из нагрудного кармана ручку с шариковым стержнем и протянул сыну.
- Шариковыми в школе не принимают. Ты что, забыл?
- Учи устные, - распорядился Зубарев.
- Устные я все выучил, больше мне знать нечего.
- Ну, тогда просись на гулянку, - посоветовала Надя. Она улыбнулась Зубареву влажной обещающей улыбкой.
Зубарев, проявляя смекалку, ошпарил ее восторженным взглядом и слиберальничал:
- Ладно, двоечник, разводи пары!
Алешу выдуло из комнаты.
- Где я могу причесаться? - спросила Надя.
- Зеркало в прихожей.
Надя выскользнула в прихожую и, как дерево с шуршащей листвой, склонилась к Алеше, который торопливо зашнуровывал кеды.
- Кто у тебя в школе ведет историю?
- Николай Василич - герой труда и зарплаты. Он так сам говорит.
- Передай ему поклон от Нади, скажи: пусть придет ко мне завтра, буду ждать.
Она подошла к зеркалу и смахнула прядь волос, упавшую на глаза.
В понедельник, с разрешения патрона уйдя с работы немного раньше, Надя убрала квартиру, вычистила Гошину клетку и с хрустом, словно ватманом, застелила постель свежим бельем. После парной ванны она долго рассматривала в зеркале свое тело, - оставшись довольной, взяла с полки над раковиной плоскую матовую баночку, зацепила пальцем бледно-сиреневую сметанку и, ловко втирая ее в кожу, намазала шею, грудь, живот, бедра. Когда она надевала халат, из-под запахнувшейся полы юркнула наружу ароматная воздушная змейка.
В прихожей дуплетом щебетнул звонок. Надя досадливо закусила губу гостей она узнавала по звонкам, - прошла в коридор, у замка помедлила, а когда распахивала дверь, на лице ее уже застывала, как восковая отливка, нагловатая улыбка. За порогом стоял Андрей Горлоедов, в кожаной куртке, пропахший табаком и бензином.
- Я пришел к тебе с приветом, - со
общил он. Дыхание Андрея было пропитано терпкими винными парами. Перед гастролью решил отметиться. - Горлоедов игриво подступал к хозяйке. Принимай!
- Я думала, ты давно в Ленинграде, а ты здесь, - Надя щелкнула себя пальцем по лбу, - "с приветом" и таким выхлопом.
- Грузчики - подлецы, - сказал Андрей. - Машину после обеда затаривали, ползали, как тараканы дохлые, - у бригадира ихнего именины. Ну, посидел с ними ради пользы - чтоб запас скорее вышел, и руки от стаканов отцепились для дела. - Вид Андрей имел вдохновенный, он рассказывал, не замечая, что его до сих пор не пригласили войти. - А когда за баранку сел, приспичило мне пива. Подрулил к шалману на привокзальной площади, а там сегодня эта гнида - сержант Гремучий - дежурит. Труб-ба дело! Только я третью кружку пропустил, он ко мне подскакивает: ты же, говорит, за рулем, сивушник, гони червонец - и я тебя не видел! Вот паскуда! Пришлось отстег...
- Езжай, куда ехал, - сказала Надя.
Андрей оглядел Надю рыбьим взглядом и спросил, стараясь подпустить в голос веселье:
- Кто ж от тебя, такой свежей, откусит? Зубарев? Или на школьного мыша заришься?
- Зарюсь. - Надя бесстыдно смотрела в разгорающееся лицо Горлоедова.
- Труб-ба дело! Ты меня, стало быть, гонишь?!
- Ага.
- Э-э, - протянул Горлоедов, - да ты серьезно... - Он побагровел, развернул плечи и вздул на скулах злые гули.
- Ты бы перед Гремучим бычился, - сказала Надя. - А перед бабой не тем хвастают. Ученый - знаешь!
- Знаю: ты на наше хвастовство - копилка!
Надя смотрела на Андрея и медленно качала головой.
- Езжай. После потолкуем.
- Дорого яичко ко Христову дню! - Горлоедов сбежал по лестнице на один пролет, на площадке его слегка качнуло, он обернулся, зло подмигнул: Отставь торшер от кровати! - и, прыгая через ступеньки, загрохотал вниз.
Любовь для нас не может составлять только радость хотя бы потому, что онa (любовь), как все в мире, конечна. От этого горько уже в самом начале. Еще куда ни шло, если б в людях она рождалась и умирала одновременно, но люди слеплены на разный фасон, и износ любви у них разный. Так что душу кого-то из двоих обязательно ждет дыба. Впрочем, радость и счастье, как мука и боль, ощутимы и названы лишь потому, что сами конечны. Все названное - конечно. Вечного нет. И не надо... И так хорошо...
Учитель рассеянно ступал по влажному тротуару. Лужи, отражая сизое небо, казались до лоска затертыми местами на асфальтовых штанинах улиц. Собственные его брючины липли к коленям, и те чесались под мокрой тканью. Учитель не замечал зуда, он помахивал "дипломатом" и, вспоминая, как хитроумно Алеша Зубарев избежал сегодня двойки по истории, улыбался носкам ботинок. После он думал о ней, окунался в теплый трепет, ничего не мог понять и решить для себя - хаос чувств щемил сердце.
У овощного ларька было смрадно и пустынно. Выставленные за стеклом возле банок с мандариновым вареньем мелкие шелушащиеся луковицы не привлекали хозяек. Витрина отражалась, удваивая свою нищету, в распластанной у ларька луже. Учитель задумчиво вошел в лужу, кивнул скучающему за стеклом Серпокрылу и, невольно морща нос, серьезно сказал:
- Пожалуй, меня и в самом деле меньше тянет в Ленинград. Видите, еще одна вещь становится мне ненужной. Скоро я сравняюсь в аскетизме с Диогеном и смогу обходиться без родины.
- Просто тебе стала нужна другая вещь, - возразил Роман Ильич. - В тебе, как и в "селянке", заменилась буква.
Внезапно за спиной учителя взвизгнула на тормозах машина. Он обернулся и увидел мордастый "КамАЗ", из кабины которого вываливался Андрей Горлоедов. Спрыгнув на асфальт, Горлоедов сжал кулаки и двинулся к ларьку красный, всклокоченный, злой. Только теперь учитель почувствовал, что брюки его мокры и безобразно липнут к ногам. Мысли отряхнулись, сделались звонкими и прозрачными, пятки машинально нащупывали опору, руки соображали, куда примостить "дипломат", если кругом - лужа.
- Ну что, кавалер, драть твою мать!.. - начал на ходу Горлоедов, но, дойдя до края лужи, в середине которой помещался учитель, остановился и разжал кулаки. - Труб-ба дело! - боднул он удивленно головой. - Мафия!
Некоторое время, медленно гоняя на скулах желваки, он прожигал учителя взглядом, потом картинно сплюнул на сторону и распорядился:
- Запомни: к Надьке не ходи. Ясно? Этот мармелад не тебя дожидается! Андрей резко повернулся и зашагал к машине. Прыгнув на подножку, он потерял равновесие, но выправился, шлепнул дверцей и с рыком сорвал "КамАЗ" с места.
Учитель протяжно выпустил из груди воздух. За плечом шелохнулось пространство, он перекинул взгляд назад, и губы его невольно растаяли в улыбке. Сзади стоял Серпокрыл - теребя в руках фомку, он смотрел вслед уезжающему грузовику. Губы учителя растекались шире. Серпокрыл, опережая вопрос, пригнулся к земле и, красный от натуги, завозил фомкой под ларьком.
- Надоела эта падаль, - сдавленно выдохнул он. И добавил: - Шиш достанешь! - Он выпрямился, плотный, шумно сопящий, и вдруг сощурился. Что будешь делать, Коля?
От овощного ларька по улочке, обсаженной липами, учитель спешил к рынку. В поределых липовых кронах трещали сороки. По дороге учитель выкурил подряд две папиросы, торопился, но, когда проскочил в ворота рынка, увидел, что ряды уже почти пусты и цветочницы не торгуют.
День падал в сумерки. Город становился блеклым, дома теряли фактуру, казались унылыми глыбами - останками подъеденной временем горной страны. Из колокольни гулко, как камнепад, катились наружу марши. В душе - то огонь, то зола и пепел. Это делаешь ты.
Около заветной двери учитель перевел дух; помедлил, полируя и притирая друг к другу заготовленные слова, потом утопил кнопку звонка.
Надя стояла за порогом в светлой прихожей, мягкая, домашняя, халат с расчетливой небрежностью оставлял открытым накат ее роскошной груди. Пропуская учителя в дверь, она отступила в глубь прихожей (волосы, угодив в случайный ракурс, вспыхнули под электрической лампой) и сыроватым голосом пропела:
- Я рада, что ты пришел, я ждала тебя.
- Твой посыльный вырастет крупным жуликом - дипломатом или директором рынка, - сказал учитель, просыпая заготовленные прежде слова в какую-то головную мусорную щель. - Он обменял твое приглашение на право не учить урок. Мне пришлось отпустить его с чистым дневником.
