– Кто же у них вместо Суварува?
Целестин не отвечал, а Мориц заметил:
– Вам, как жандарму, стыдно не знать, кто вместо Суварува.
– Ага! И ты опять меня хочешь стыдить! Лучше молчи!
– Перед вами?
– Да, именно передо мною.
Мориц сделал презрительную гримасу.
– Ага!
– Я вас не боюсь, господин капитан.
– А не хочешь ли ты, я тебе расскажу кое-что постыднее, чем не знать про Суварува?
– Очень рад послушать, что вы соврете.
– Совру! Нет, мой милейший! Я не совру: ты увидишь, что твои укоризны напрасны, и что я, как жандарм, кое-что знаю.
Мориц приложил руки к виску и субординационно ответил:
– Извините, господин капитан!
– То-то и есть, приятель! Я знаю даже очень незначительные мелочи, и если хочешь, я сейчас же представлю тебе на это доказательство.
– Очень желаю! Как же… очень желаю, господин капитан.
– Третьего дня, вот в такой же счастливый час свободы между двумя дорожными поездами, я пошел в проходку, и когда проходил мимо дома одного здешнего обывателя, то, как ты думаешь, на что я наткнулся?
– Черт вас знает, на что вы наткнулись.
– Я увидал, как его сынишка резал звездочками морковь для супа и пел преглупую песенку: «Наш шановный бан налил воды в жбан». Ты знаешь эту песенку?
– Не знаю, но слыхал.
– Да; но ведь это у тебя, если не ошибаюсь, третьего дня в супе плавали морковные звездочки?
– Вы все знаете и ни в чем не ошибаетесь, капитане.
– Так, мой милый Мориц, я все знаю, а за то, что ты знаешь, что я все знаю, – я советую тебе сейчас же пойти в свои комнаты и хорошенько выпороть твоего Яську.
– О, капитане, я это уже сделал.
– Вот это прекрасно! Теперь ты можешь надеяться, что это будет известно в Вене.
Мориц щелкнул туфлями и поклонился.
– И что же?.. Ты, надеюсь, стегал и причитывал и, может быть, добился от Яськи: кто его выучил?
– Узнал все, как на ладонке.
– Кто же его научил?
– Ваш Стаська, мой добрый капитан.
Гонорат оборотился в сторону Морица, посмотрел на него и, расхохотавшись, воскликнул:
– Ты шельма!
– Покорно вас благодарю.
– Нет, ей-богу!.. Ты, мой любезный Мориц, не обижайся… Я тебе это откровенно говорю, что ты шельма! И ты знаешь…
– Что еще позволите знать, капитане?
– Ты, конечно, знаешь, что «шельма» это не значит то, что… шельма, а это значит, что ты молодец..
– О, я молодец! Мне это еще раньше вас говорили, капитане.
– Я тебя за это так и люблю. Я не люблю рохлей.
– Фуй! И я их терпеть не могу, пане капитане.
– Я больше всего уважаю в человеке находчивость, чтобы человек всегда и везде был умен и находчив. И я для находчивого человека все готов сделать.
– Но случалось ли так, чтобы вы что-нибудь для кого-нибудь делывали?
– А ты разве в этом сомневаешься?
– Признаюсь вам, что даже вовсе не верю.
– Он не верит! Ах ты, прусский барабанщик! Да! Я делал, и много, Мориц, делал. В моей жизни бывали самые ужасные, такие ужасные случаи, когда ты бы, наверное, совсем не сумел найтись, а я нашелся.
– Ей-богу не знаю, как вам и сказать, высокомощный капитане, вы знаете, что всем любопытно и прелюбопытно вас слушать.
– Я тебе, пожалуй, и расскажу одну историю. Это страшно, но зато это совершенно справедливо, а ты ведь любишь в страшном роде?
– Как вам сказать? – молвил Мориц и сделал гримасу: – я люблю и страшное, но…
– Говори откровенно.
– Больше я люблю гемютлих!
– Ах, гемютлих! Ну, тут будет и гемютлих.
– Вместе?
– Да, – и страшное, и гемютлих.
– Клянусь, что это что-нибудь из вашей повстанской службы.
– Непременно так! Ты отгадал! Но ты мне за это прежде вспенишь большую кружку пива и велишь подать кусок брынзы.
– С восторгом, мой капитане!
Кружка с пивом была подана, и Мориц объявил:
– Господа! вниманье! Пан Гонорат будет рассказывать страшное пополам с гемютлих. Он всегда так откровенен, что даже за это помилован: грехи его прощены, но он много видел страшного… Да-с, он даже сам вешал людей своими собственными руками.
– Да, я вешал людей, – отвечал Гонорат: – и вот об этом-то я и буду рассказывать, потому что при этом и с их стороны, и с нашей было выказано много ума.
– А всего больше, я думаю, подлости, – прошипел Целестин.
– Мориц! Попроси этого господина замолчать.
– Помолчите, Целестин! Что вам за охота все сокрушаться о подлостях! У Гонората, наверно, есть очень занимательная история, а ваши газеты, по правде сказать, очень скучны.
– Скучны!
Целестин махнул головою и уткнул нос в газету, – дескать: «Пусть врет, я не буду слушать».
И вот наступило не то вранье, не то правда, – как хотите, так и думайте.
Гонорат начал с того, как он был в повстанье, в отделе у какого-то пана Цезария, и очень его хвалил. Молодой, говорит, был вояка, но страсть какой храбрый. Учился воевать по-настоящему в Париже, у французов в академии, и мог всякого победить по всем правилам; но без правил сражаться не мог и потому у нас не годился. Разные вещи с собой привез в чемодане: и бусоли, и планы, и даже молоденького адъютанта французской природы, а только все это не пошло впрок. Все эти вещи адъютант растерял, и сам заболел, потому что совсем был слабый, как барышня, даже и груденка вперед коробочком выперлась, будто как зоб у птички. Говорили, что это так и есть, – что это барышня-француженка. Он все с ней сидел и ел курку с маслом в палатке, а всем провиант отпускал ксендз Флориан. И стали они оба в лице меняться: Цезарий стал отходить, а ксендз Флориан усилился. Началась деморализация… Ты, барабанщик, понимаешь, что называется деморализацией?
– Понимаю, капитане; только у нас в Пруссах ее не было.
– Ты прав, у вас не было. У вас ведь гороховой колбасой кормили, – и то не жирно. А мы тогда сначала пришли с охоты, и стали скучать, что Цезарий в палатке целуется, и многие тоже начали подумывать: как бы и себе улизнуть домой, да тоже бы курку с маслом есть, да целоваться.
Ксендз Флориан это заметил и говорит:
– Я должен командовать отрядом, а не Цезарий.
Ему говорят:
– Цезарий от высшей власти назначен.
А ксендз Флориан отвечает:
– Это ничего не мешает: его высшая власть назначила, а я видел Остробрамскую Божию Матерь, она мне приказывает. Соберитесь-ка, – говорит, – все на берег реки, когда солнце сядет, и вы сами увидите за рекою, как она меня благословляет. Со мною непременно будет победа. Только, чтобы видеть это, вы должны весь этот день попоститься и с утра ничего не есть.
И приказал нам ничего не давать.
Мы говорим:
– Хоть хлеба!
– Нет, – говорит, – ничего не надо: чтобы чудесное увидать, надо быть совсем не евши.
Мы очень проголодались и собрались, чуть стало смеркаться. Стоим и смотрим за реку, а Флориан пришел после нас и сел на скамейку.
Спрашивает:
– Что, хлопцы, видите?
Мы отвечаем:
– Нет, отче, ничего не видим.
– Как ничего не видите! А туман?
– Только и видим один туман.
– А в тумане Матерь Божия в огненном сиянии вся светится и вас благословляет. Видите?
– Нет, не видим.
– Ну, так это оттого, что вы еще со вчерашнего дня очень наевшись. Вы недостойны. Не ешьте еще сегодня на ночь и завтра не ешьте до вечера, тогда вы увидите, а теперь ступайте спать – вы недостойны.
Не велел опять давать никому ни водки, ни хлеба и прогнал спать; а на другой день опять привел на берег и спрашивает:
– Видите?
Мы то же самое ничего не видели, и так и отвечали.
А он говорит:
– Ну, так еще один день не ешьте, тогда увидите.
Тут между нами один мазур нашелся и говорит:
– Позвольте-ка, отче, позвольте минуточку: я как будто начинаю что-то замечать…
– Ага! – говорит, – это хорошо: всматривайся, всматривайся и говори, что ты замечаешь?
– Мне в тумане, действительно… как будто огонек показывается.
– Вот, вот, вот! Смотри еще попристальнее! Все в одну точку смотри, да читай в уме молитву, непременно больше увидишь! А вы, кашевары, собирайтесь разводить здесь огонек под котлом: нынче, кажется, вам Матерь Божия покажется, и вы будете есть лозанки с сыром.
Тот, который начал видеть, как услыхал это, так и вскрикнул:
– Вот, вот, в самом деле: как я стал читать молитву, так и вижу Божию Матерь! Ксендз отвечает:
– Ну, если ты ее видишь, то ты уже можешь ужинать.
Тут и все увидали.
Флориан говорит:
– Вот и молодцы, – только это и надо, чтобы вы все были удостоены. Теперь присягните перед крестом, что видели. Ходить далеко не нужно: крест со мною, присягайте сейчас и пойдете пить водку и ужинать.
Мы все присягнули и друг другу больше ничего не сказали; а Флориан сказал Цезарию: «уезжай за границу с своим адъютантом», а сам стал командовать.
При Флориане сразу пошло совсем другое дело. Флориан был не то, что Цезарий. В Париже не учился, а был молодчина: он весь свой век все пел в каплице да дома сливы мариновал с экономкою, а однако знал все тропинки в полях и все лесные входы и выходы. Он как утвердился, так сейчас и объявил, что я, говорит, никому не дам спуску, – и чужого, и своего сейчас повешу.
