Хлопот по найму рабочих было немало, потому что нужно было разъезжать по деревням, возиться с крестьянами, сельскими начальствами, а срок полагался небольшой, так как наступал март месяц.
В передний путь он сэкономничал от прогонов сто рублей, потому что на почтовых лошадях ехал очень немного, а от города к селу или деревне ездил даром; в этих местах были крестьяне, искавшие дела, да и сельское начальство радо было подрядчику, потому, во-первых, что оно получало магарычи, а во-вторых, сталкивало в заработки не платящих по бедности подати и недоимки. В инструкции, данной ему главной конторой N-ского пароходства, велено было подряжать крестьян на разное жалованье, от шести до пятнадцати рублей в месяц, отобрать от них паспорта и прислать в Нагорск, заключить с крестьянами условия и выдать им задатки. А это дело было знакомое Внучкину. В каждом селе он дела обделывал скоро, потому что сам был в этом уезде писарем и все писаря ему знакомы. Отобрал он от крестьян паспорта, выдал каждому по рублю и послал в Нагорск.
— Маловато, поштенный, — говорят крестьяне.
— Говорите спасибо, что я за вас подати уплатил, — отвечает Внучкин.
— Так теперь нам сколь следует получать-то?
— А кто нанялся по восьми, тот шесть будет получать.
— Уж лучше бы, ребята, уж не подряжаться.
— Теперь уж поздно, братцы. Мы вас не обидим, — говорит Внучкин.
— Это так. Житье там, сказывают, — все реки, вода, да трудно.
— А лучше на печке лежать?
А Внучкин от каждого крестьянина нажил по рублю серебром — таким образом: в условиях, заключенных с крестьянами, было сказано, что за них внесены подати и недоимки. Подать действительно была вся внесена за полгода, а недоимки — по нескольку копеек. Тут, конечно, нажились и писаря и старосты.
Крестьяне этого не знали, потому что деньги на приход писаря обещались записать после; им выдали только квитанции в получении денег за подати, а условия оставлялись всегда в главной конторе пароходства.
Приехал Внучкин в Покровское село. Почти из каждого окна смотрели, как он ехал; попадавшиеся навстречу ему люди не узнавали его, останавливались, а узнав, замечали: эк его расперло; гли, рожа-то!
Жена его расплакалась от радости; глядя на нее, и дети стали кукситься, но с удивлением смотрели на родителя.
— Ну, чего ты ревешь, дура! Ставь самовар; делай пельмени, топи баню.
— Ох, голубчик, погоди! ведь чуть не три года, как не видались. И какой это ты, право: и письма, что есть, не хочет написать и денег не посылает.
— Где бы я взял их?
— Да вот ты, поди, не одну сотню нажил по наймам-то, — нет, чтобы жене ситцу привезти: у ребятишек вон все рубашонки обносились… Уж я вся об тебе изныла.
— Ну, ну. Делай, что говорят.
На другой день пришли с визитами — голова, писарь, священник, становой. Каждый имел какую-нибудь цель, но Внучкин держал себя важно, говорил нехотя, свысока — и вытолкал их, сказав каждому: извините, я в баню иду, а завтра еду.
Крестьяне и жены их то и дело приходили к Внучкину из любопытства, посмотреть, как переменился Внучкин. Они теперь забыли всю неприязнь к Внучкину, потому что теперешний писать был хуже Внучкина. Они, по простоте своей, хотели высказать ему все свое горе и попросить его, не поможет ли он им чем-нибудь. Но они ошиблись.
— Здорово, Василий Сидорыч. Как те бог милует? — говорили они, входя в избу Внучкина.
— Здоров, здоров!.. Что надо?
— Да я так… Ишь ты какой ноне стал…
— Ну, мне, братцы, некогда с вами калякать.
— Конечно… Где уж: ты и прежде… А скоро опять будешь?
— Не знаю.
Жена Внучкина заметила, что Василий Сидорыч уже не тот. Нет в нем прежних ласк, прежней хлопотливости; он сух, говорить с ней не хочет, важничает, детей не приласкает. На другой день утром жена его нарочно принарядилась по случаю его приезда, напекла и нажарила в печи много. За чаем Василий Сидорыч был веселее.
— Ну, Евгенья, мне завтра нужно ехать… Жена вздрогнула, заплакала.
— Погости ты, Васенька, голубчик…
— Нельзя, я человек служащий. Здесь скучно.
Жена пуще заплакала, а Внучкин издевался над ней:
— Там жить весело, друзей много, а здесь не то: все мужики… Завтра чем свет уеду.
День в селе больно длинен показался Василью Сидорычу. К крестьянам ему идти стыдно было, с писарем и прочими знаться не хотелось. Пошел к становому, — и проиграли в карты до утра.
Выспался Василий Сидорыч и стал собираться в дорогу. Сцена была тяжелая: жена плакала, ребята тоже; Василий Сидорыч, как видно, старался скорее улизнуть. Во дворе стояла пара лошадей, запряженных в повозку, за воротами стояли крестьяне.
— Ну, Евгенья, прощай. Мне жалко тебя, да что делать! — Василий Сидорыч прослезился и вынул из-за пазухи бумажник, развернул его, стал считать деньги.
— Ну, на вот тебе пятьдесят рублей. Да смотри, не проси денег, — сказал он жене и положил на стол две двадцатипятирублевки. Жена поклонилась ему в ноги.
— Спасибо, Васенька! Мне и денег бы не надо, только бы ты дома-то…
Выехал Василий Сидорыч за ворота. Крестьяне шапки сняли, поклонились.
— Прощай, Василий Сидорыч.
— Не увезешь ли грамотку Семену?
— Где я его там искать-то стану? отправь по почте.
И Василий Сидорыч уехал к становому и на другой день с ним уехал в город.
Становой был очень любезен с ним всю дорогу; Внучкин напоил его в городе до положения риз.
Становой был тоже не промах.
— Ты, я знаю, плут: за тобой еще старые грешки есть! Хошь, задержу? — сказал он.
Внучкин, однако, успел уехать подобру-поздорову.
По приезде в Нагорск Внучкин первым долгом представился конторщику.
— Ну, я думаю, ты нагрел лапу.
— С чего это вы взяли? Да и откуда я поживусь?
— А от крестьян?
— Сохрани меня бог. Я все делал по совести. Вот вам остатки от расходов — тридцать два рубля двенадцать с половиною копеек.
— Какие остатки? В прошлые годы у нас больше ассигновали, да недоставало еще.
— Ну уж, я не такой человек, чтобы чужим добром пользоваться.
Конторщик решительно не понимал: зачем Внучкин ездил, когда он даже остатки представил.
— Да ты возьми их себе, мы сведем счеты.
— Ну уж, нет! Оборони меня бог. Конторщик донес об этом поступке управляющему, тот позвал Внучкина к себе.
— Благодарю за честность. Я велел конторщику выдать вам возвращенные деньги в награду, а я назначаю вас смотрителем здешней пристани: Савинов — вор, а вы, как видно, честный.
Житье Внучкину на пристани было хорошее: раньше он постоянно находился в виду начальства, должен был унижаться, слушать насмешки товарищей; теперь он сам был барин, и ему был большой почет от рабочих. Он занимал дом в несколько комнат, имел в распоряжении две лошади, все рабочие были в его руках, и он мог делать с ними что хотел.
Здесь он с раннего утра до ночи был в хлопотах. Зимой на пристань привозили товар, в гавани стояли суда, в амбарах лежали разные снаряды и припасы. Все это охранялось под надзором Внучкина. Зимой же и весной починивали баржи, пароходы смолили, строили шитики (большие лодки, похожие на ялики); надо всем этим наблюдал Внучкин, и все материалы — доски, лес, дрова, пакля, смола и проч. — были на его ответственности, и этим, с разрешения конторы, он распоряжался. Летом же нужно было постоянно что-нибудь выдавать, смотреть за рабочими, нанимать и рассчитывать их, и все это приходилось делать одному Внучкину, потому что он никому не доверял. Для ясности представим один летний день.
Утро. На большом дворе, около товаров, покрытых циновками, сидят, стоят и ходят человек сто: тут есть мещане, крестьяне, солдаты, мастеровые, женщины. Они пришли сюда таскать кладь (или на поденщину). Одни из них едят ржаной хлеб, булки, другие курят трубки. Недалеко от них две торговки продают хлеб и калачи, девочки продают квас. Толки разные. В разных местах идет работа: то залепляют варом дранки на опрокинутых шитиках, то работают на баржах, то доделывают новую баржу, то вытаскивают якорь из воды, то бревна пилят. Работа кипит, точно всяк торопится; всякий идущий из рабочих кажется озабоченным, Стук, треск, крики — все это сливается в одно, и трудно разобрать какое-нибудь слово.
Но вот из-за бочек вышел Внучкин в сером пальто и с связкой ключей в руке. Сидевшие встали, рабочие поклонились, и один из рабочих, как видно, давно дожидавшийся, подошел к нему.
— Василий Сидорыч… Сделай такую милость…
— Что тебе?
— Да денег бы…
— Приходи в шабаш.
К Внучкину подходит один подрядчик.
— Василий Сидорыч, как прикажете: те горбины трогать или нет, што у мостику?
— Разве те все вышли?
— Плоховаты оказались.
— Ну, употребить на починку пола… Эй, ты! Как тебя?
— Чего? — сказал шедший с доской парень.
