- Ложись, милый, спать. Не грусти. Ну, что же, что сегодня во всем мире Рождество.
- Я не грущу, Анна. У меня странные мысли. Если бы теперь был осьнадцатый год, я должно-быть ушел бы в коммунистическую революцию. Слушай, весь мир на крови. В мире есть две стихии, я еще не оформил, как их назвать, и где их границы. Но вспомни был мир, когда люди жили только от земли, пахали, пили и ели. Тогда миром правил бог, тогда богу строились соборы, монастыри, церкви. Реальность - земля, и романтика - метафизика - бог. Или нет, не так. Помнишь, в XVI веке, в Европе, в Англии и Франции, были изобретены - ткацкий станок и паровая машина, и они перестроили мир, они сделали Европу гегемоном мира, они породили протестантизм - в религии, они народили капитализм в хозяйстве, они породили буржуазию и пролетариат: пролетарий и машина пришли в мир с новой моралью и романтикой. Но слушай дальше. Мир строит человеческий труд, мир - на крови, и потому - бескровна романтика: - Сейчас, какие бы ни были в мире революции, две трети человечества и человеческого труда прикреплены к земле, чтобы хлебопашествовать, чтобы нудно ковырять землю, чтобы прокормить остальную треть, - этот труд нищенский и убог - он дает только одну треть прибавочной ценности; но кроме того, под картошкой, просом и рожью занята вся плодородная земля мира, ржаные поля - сиротливые, скучные поля, невеселые. Но вот пришел ученый, почти алхимик, и он изобрел способ из неорганического мира - химическим путем на фабричке делать углеводы, белки и жиры, картошку, мясо и масло; хлеб будут делать на фабрике, его будет делать пролетарий. Послушай, - две трети человеческого труда освободятся от кабалы к земле, они пойдут в города, они пророют вдоль и поперек землю, они высушат моря, они создадут новую мораль, новую эстетику. Это будет невероятная революция. Это создадут - гений-ученый и пролетарий. Но освободится еще и земля от аржаной кабалы, вся земля превратится в сад, куры, овцы, козы, свиньи и коровы - будут только в зверинцах. Человеческий освобожденный труд перестроит мир. Ты понимаешь, Анна? - В мире есть две стихии, - и эта вторая: гений, труд и человек, - стихия, покоренная машиной, - машина и пролетарий, и - опять - человек. Ты понимаешь?
Анна молчит, прислонив щеку к щеке.
- Но тогда будут васильки? - спрашивает Анна.
- Да, будут.
- Но васильки растут во ржи, а рожь, ты говоришь, исчезнет? - Знаешь, монахини сегодня опять пели ночью. Я выходила на крыльцо и слышала, как вдалеке провыл волк, теперь идут волчьи свадьбы. А наверху опять кто-то приехал, опять блуд, там мать Ольга
- Но ты заметила, - говорит Андрей, - в XVI веке, в XVII культура в России разносилась монастырями, - а в XIX и теперь ее разносят - заводы, заводы. Но машины, как и бог, бескровны, - что кровь машины? А монастыри, - что теперь монастыри? - и Андрей возбужденно встает от стола, разводя руками.
- Да, но тебе завтра надо итти на завод, Андрей, пора спать, - говорит Анна.
Ночь. Безмолвие. Кует и сковывает мороз. И видно с проселка от монастырских ворот, как гаснет внизу в гостином доме огонь. В лесу, за монастырем бежит волчья стая, гуськом, след в след, впереди вожак, - так стая избегала за ночь верст тридцать. Комиссар арт-кладбища Косарев, обалдевший от сна, выходит на монастырский двор, он слышит волчий вой, и этот вой Косареву
- одиночество, тоска, сиротство, проклятие хлеба, проклятие дикой мужичьей жизни вперемежку с волками.
Глава вторая.
Завод возник лет тридцать назад, когда строили железную дорогу: понадобились кузница и механическая мастерская - для сборки мостов, - эта кузница и выросла в стале-литейный, машиностроительный. Вокруг завода, по большаку, разметался заводской поселок, домики, как скворешники, за палисадами, в черной копоти, в буром от копоти снеге, у театра в тополях - в овраг катались на ледяшках мальчишки, у поворота выстроились в ряд - в домах со скворешнями мезонинов - трактир, парикмахерская, клуб союза металлистов, кинематограф, сельский совет, - все было из дерева: так деревянная Россия подперла к железу и стали, к чугунному литью и к каменному заводскому забору. Красным кирпичем у переезда стала заводская контора, заводоуправление, завком, здесь стали коммунисты. На красном кирпиче конторы - в витрине:
"Берегись, товарищ, вора".
"Бей разруху - получишь хлеб".
"Дезертир труда - брат Врангеля".
"Смотри, товарищ, за вором".
И карандашем сбоку:
"Ванька Петушков сегодня запел песни".
А там, за заводской стеной, за завкомом,
- дым, копоть, огонь, - шум, лязг, визг и скрип железа, - полумрак, электричество вместо солнца, - машина, допуски, колибры, вагранка, мартэны, кузницы, гидравлические прессы и прессы тяжестью в тонны, - горячие цеха, - и токарные станки, фрезеры, аяксы, где стружки из стали, как от фуганка - из дерева, - черное домино, - при машине, под машиной, за машиной рабочий, - машина в масле, машина неумолима - здесь знаемо - в дыме, копоти и лязге, - ты оторван от солнца, от полей, от цветов, от ржаных утех и песен ржаных, ты не пойдешь вправо или влево, потому что весь завод, как аякс и как гидравлический пресс, одна машина, где человек - лишь допуск, - машина в масле, как потен человек, - завод очень сорен, в кучах угля, железа, железного лома, стальных опилок, формовочной земли,
- там, за заводской стеной, за завкомом, в турбинной, в рассвете, в безмолвии, в тишине, когда завод стоит, и сторожа лишь стучат сороками колотушек - человек, инженер - его никто не видит - поворачивает рычаг и: - (из каждого десятка новых рабочих - один - одного тянет, манит, заманивает в себя маховик, в смерть, в небытие - маховик в жутком своем вращении, вращении - в допусках - в смерть), - его никто не видит, он поворачивает рычаг и:
завод дрожит и живет, дымят трубы, визжит железо, по двору меж цехов мчат вагонетки, ползут сотне-тонные краны, пляшут аяксы. Его никто не видит, человека, повернувшего рычаг в турбинной, но завод - живет, дрожит и дышит копотью труб. Идет рассвет, гудит гудок, и сотни черных людей идут к станкам, к печам, к горнам. - В стале-литейном, у мартэнов: все совершенно ясно; в стале-литейном полумрак; в стале-литейном пыль; в стале-литейном горы стальных шкварков, уголь, камень, сталь; в стале-литейном пол - земля, и рабочие роются в земле, чтоб врыть в нее формы, куда польют жидкую сталь; сквозь крышу идет сюда кометой пыли луч солнца - и он случаен и ненужен здесь; у мартэнов все совершенно ясно: в мартэнах расплавленная сталь, туда нельзя смотреть незащищенными глазами - когда подняты заслоны, оттуда бьет жарящий жар, туда смотрят сквозь синие очки, как на солнце в дни солнечных затмений, - и совершенно ясно, что там в печах, - в печи - в палящем жаре, в свете, на который нельзя смотреть, - там зажат кусочек солнца, и это солнце льют в бадьи. - А в кузнечном цехе чужому, пришедшему впервые, страшно, - тоже в полумраке - в горнах раскаляют сталь до-бела и потом куют ее в прессах, как тесто, и молотами бьют, чтоб сыпать гейзеры искр; в кузнечном цехе полумрак и вой, и гром, и визг железа, которое куют, - в горнах - в горны, где сталь и уголь, рвется воздух, чтоб раздувать и глотки горн харкают огнем, пылают, палят, жгут, горны стоят в ряд, к ним склонились грузоподъемные краны, чтоб вырывать от огня для прессов белую - огненно-белую - сталь, - и горны похожи на самых главных подземных чертей, они дышат, задыхаются, палят огнем и воют, ревут, барабанят, - кранами, прессами, молотами: здесь страшно непосвященному, - н-но у каждого горна висит объявление завкома:
"Строго воспрещается запекать картошку в горновых печах" -
Рабочие - черны. Машина - в масле. Здесь - огонь, сталь, машина. Где-то в турбинной - повернут рычаг.
Домино - это черные, с числами, кости, это числа, где число кладут к числу, чтобы получать новые числа. В домино играют в тавернах, где полумрак керосиновой лампы под потолком. В домино играют, чтоб выиграть или проиграть. - Машина. Когда сложат в сборном цехе все костяшки стального домино, костяшки, созданные по нормалям и допускам фрезерами и аяксами, - тогда возникает машина; но сама она - опять лишь костяшка нового стального, цементного и каменного домино, имя которому завод, которых так мало разбросано по России.
- Пусть мало, но на этом пути конца нет. Домино машин бесконечно, чтоб заменить машину мира.
"Строго воспрещается запекать картошку в горновых печах",
- хоть и не видно того, кто повернул рычаг в турбинной, чтобы завод дрожал и жил. Это так же, как прежде, когда
- прежнее человечество - тысячами лет - жило богом, которого звали по разному от Ра и Астарты; еще от Ассирии и Египта остались храмы, где в святом святых хранился бог, уходя в вещь в себе, и при боге, на божьих дворах жили служки: эти служки стирали с божьих лиц пыль и плесень. -
Но Андрей Волкович не пошел на завод ни завтра, ни послезавтра, ни через пять дней. Просыпаясь утрами, он возился у печки, помогал Анне, читал книги. Кругом была тишина, лишь иногда звенели сосны вершинами, как морской прибой в отдалении. Монастырь белыми стенами сросся со снегом. Изредка проходили прохожие, два раза приходили к монастырю божьи странники - по дороге от Каспия к Белому морю посмотреть, как погиб монастырь, разматывали портянки на сбитых ногах, говорили о великой порухе, прошедшей по Руси, слизнувшей с лица ее бога, монастыри и погосты. Один раз была метель: лес и земля выли, как ведьмы, должно быть, - тогда ветер звонил - звякал - колоколами на монастырской колокольне, и всюду мчал снег. Изредка - в морозе желтым светом, как сухие баранки, - светило солнце, - тогда свистели снегири.
