– И очень большое.
Мак тихо двинул плечами и, улыбнувшись, сказал:
– Я предпочел бы беречь свои силы, чем их так раскидывать.
– В таком случае все те, кто желает заслужить себе одобрение властей, имеют теперь отличный случай достичь этого, – стоит только обнаруживать пренебрежение Пандоре. Ты это делаешь?
Мак посмотрел на него пристальным взглядом и сказал:
– Ты не задерешь меня! Я не ссорюсь из-за пустяков и не люблю, когда ссорятся. Мне нет дела до тех, которые ищут для себя расположения у властей, но мне нравятся те, которые не задираются с ними.
– Ну, не хитри, Мак, ты – скрытый аристократ.
– Пожалуй, я – аристократ в том смысле, что я не хочу подражать слугам, передразнивающим у себя на застольной своих господ. Я совсем не интересуюсь этими… господами.
– Другими словами, ты бережешь себя для чего-то лучшего.
– Очень быть может.
Фебуфис ему насмешливо поклонился.
– Можешь мне и не кланяться, – спокойно сказал ему Мак.
И Мак, заплатив свои деньги, ушел ранее других из таверны.
Обе выходки Фебуфиса, как и следовало ожидать, не прошли даром: первая оскорбила правительство его страны, и Фебуфису нельзя было возвратиться на родину, а вторая подняла против него страшную бурю в самом Риме и угрожала художнику наемным убийством.
Фебуфис отнесся к тому и к другому с полным легкомыслием и даже бравировал своим положением; он ни с того ни с сего написал своему государю, что очень рад не возвращаться, ибо из всех форм правления предпочитает республику, а насчет картины, компрометировавшей даму и кардинала, объявил, что это «мечта живописца», и позволял ее видеть посетителям.
В это самое время по Европе путешествовал один молодой герцог, о котором тогда говорили, будто он располагал несметными богатствами. О нем тогда было очень много толков; уверяли, будто он отличался необыкновенною смелостью, щедростью и непреклонностью каких-то своих совершенно особенных и твердых убеждений, с которыми, долго ли, коротко ли, придется посчитаться очень многим. Это делало его интересным со стороны политической, а в то же время герцог слыл за большого знатока и ценителя разнообразных произведений искусства, и особенно живописи.
Высокий путешественник прибыл в Рим полуинкогнито из Неаполя, где все им остались очень довольны. Папский Рим ему не понравился. Рассказывали, будто он сказал какому-то дипломату, что «дело попов – молиться, но не их дело править», и не только не хотел принимать здесь никаких официальных визитов, но даже не хотел осматривать и многих замечательностей вечного города.
Властям, которые надеялись вступить с герцогом в некоторые сношения, было крайне неприятно, что он собирался отсюда ранее, чем предполагалось по маршруту.
Говорили, будто одному из наиболее любимых путешественником лиц в его свите был предложен богатый подарок за то, если оно сумеет удержать герцога на определенное по маршруту время. Это лицо, – кажется, адъютант, – любя деньги и будучи смело и находчиво, позаботилось о своих выгодах и сумело заинтересовать своего повелителя рассказом о скандалезном происшествии с картиною Фебуфиса, которая как раз о ту пору оскорбила римских монахов, и о ней шел говор в художественных кружках и в светских гостиных.
Хитрость молодого царедворца удалась вдвойне: герцог заинтересовался рассказом и пожелал посетить мастерскую Фебуфиса. Этим предпочтением он мог нанести укол властным монахам, и от этого одного у него прошла хандра, но зато она слишком резко уступила место нетерпению, составлявшему самую сильную черту характера герцога.
Фебуфис входил в круг идей, для него посторонних, и неожиданно получил новое значение.
Тот же самый адъютант, которому удалось произвести перемену в расположении высокого путешественника, был послан к Фебуфису известить его, что такая-то особа, путешествующая под таким-то инкогнито, желает завтра быть в его мастерской. Фебуфису показалось, что это сделано как будто надменно, и его характер нашел себе здесь пищу.
– Разве ваш герцог так любит художество? – спросил он небрежно у адъютанта.
– Да, герцог очень любит искусство.
– И что-нибудь в нем понимает?
– Как вы странно спрашиваете! Герцог – прекрасный ценитель в живописи.
– Я слыхал только, что он хороший покупатель.
– Нет, я говорю вам именно то, что и хочу сказать: герцог – хороший ценитель.
– Быть ценителем – это значит не только знать технику, но иметь понятия о благородных задачах искусства.
– Мм… да!.. Он их имеет.
– В таком разе вы повезите его к Маку.
– Кто этот Мак?
– Мак? Это мой славный товарищ и славный художник. У него превосходные идеи, и я когда-то пользовался его советом и даже начал было картину «Бросься вниз», но не мог справиться с этою идеей.
– Бросься вниз?
– Да… «Бросься вниз».
Гостю показалось, что хозяин над ним обидно шутит, и он сухо ответил:
– Я не понимаю такого сюжета.
– Позвольте усомниться.
– Я не имею привычки шутить с незнакомыми.
– «Бросься вниз» – это из Евангелия.
– Я не знаю такого текста.
– Сатана говорит Христу: «Бросься вниз».
Адъютант сконфузился и сказал:
– Вы правы, я вспоминаю, – это сцена на кровле храма?
– Вы называете это «сценою»? Ну, прекрасно, будь по-вашему: станем называть евангельские события «сценами», ко, впрочем, все дело в благородстве задачи. Обыкновенно ведь пишут сатану с рожками, и он приглашает Христа броситься за какие-то царства… По идее Мака выходило совсем не то: его сатана очень внушительный и практический господин, который убеждает вдохновенного правдолюбца только снизойти с высот его духовного настроения и немножко «броситься вниз», прийти от правды бега к правде герцогов и королей, войти с ним в союз… а Христос, вы знаете, этого не сделал. Мак думает, что у них шло дело об этом и что Христос на это не согласился.
– Да, конечно. Это тоже интересно… Но герцог вообще хочет видеть все ваши работы.
– Двери моей студии открыты, и ваш повелитель может в них войти, как и всякий другой.
– Он непременно желает быть у вас завтра.
– Непременно завтра?
– Да.
– В таком случае лучше пусть он придет послезавтра.
– Позвольте!.. Но почему же послезавтра, а не завтра?
– А почему именно непременно завтра, я не послезавтра?
– Нет, уж позвольте завтра!
– Нет, послезавтра!
Адъютант молча хлопнул несколько раз глазами, что составляло его привычку в минуты усиленных соображений, и проговорил:
– Что же это значит?
– Ничего, кроме того, что я вам сказал, – отвечал Фебуфис и, вспрыгнув на высокий табурет перед большим холстом, который расписывал, взял в руки кисти и палитру.
Все существо его ликовало и озарялось торжеством в самом его любимом роде: он мог глядеть свысока на стоявшего около него светского человека, присланного могущественным лицом, и, таким образом, унижал и посла и самого пославшего.
Адъютант не скрывал своего неприятного положения и сказал:
– Я не могу передать герцогу такого ответа.
– Отчего?
– Он не терпит отказов.
– Ну, нечего делать, потерпит.
– Он не согласится остаться здесь до послезавтра.
– Человек, который так любит искусство, согласится.
– Он назначил завтра вечером уехать.
– Он сам себе господин и всегда может отсрочить.
Адъютант рассмеялся и отвечал:
– Вы оригинальный человек.
– Да, я не рабская копия.
– Без сомнения, герцог может остаться везде, сколько ему угодно, но поймите же, что с ним не принято так обходиться. Ему нельзя диктовать.
– Значит, у него есть характер?
– И очень большой.
– Да, говорят, и я слышал, – это интересно! Так вот мы его испробуем: вы скажите ему, что так и быть, пущу его к себе, но только послезавтра.
– Прошу вас, оставьте это, маэстро!
– Не могу, господин адъютант, не могу, я тоже – рекомендуюсь вам – человек упрямый.
– На что вам его сердить?
– По совести сказать, ни на что, но мне теперь взошла в голову такая фантазия, и вы со мною, с позволения вашего, ни черта не поделаете, ради всех герцогов вместе и порознь.
– Вы дерзки.
– Хотите дуэль?
– Очень хотел бы, но, к сожалению, я теперь не могу принять дуэли.
– Почему?
– Конечно, не потому, что я не желаю вас убить или страшусь быть убитым, но потому, что я состою в свите такого лица, путешествие которого не должно сопровождаться никакими скандалами.
– Хорошо, не нужно дуэли, но я вам предлагаю пари.
– Какое? в чем оно состоит?
– Оно состоит вот в чем: мне кажется, будто я знаю вашего герцога больше, чем вы.
– Это интересно.
– Да, и я это утверждаю и держу пари, что если вы передадите ему то, что я вам сказал, то он останется здесь еще на день.
– Ни за что на свете!
– Вы ошибаетесь.
– Оставим этот разговор.
