– Право, я никогда об этом не думаю.
– Верю! И зачем бы ты стала думать, когда твое сердце нимало не уязвлено страстью…
– Что ты хочешь сказать? – перебила Мелита, – или, по-твоему, я не люблю своего мужа?
– Нет; ты любишь Алкея, как мужа, и на мужнину долю этого чувства довольно; но Алкей ведь недаром имеет такие глаза, которые могут сразу в разные стороны видеть… Зачем он тебе рассказал про стыдливость этого юноши, который пламенеет к тебе первою страстью?.. О, я не была при том, как вы об этом говорили, но я будто слышу вкрадчивый тон Алкеева голоса; я знаю наверно, как он с шуткой мешал яд своих подозрений…
– Алкей это все рассказал мне в самом деле смеясь.
– И ты приняла его смех за веселость!.. Ты верила ему, что он шутит?!
– Почему же не верить?
– О, это забавно! Однако это сохранило тебя от большей опасности; но она все-таки придет: я вижу мрачный огонь в разлете скошенных зрачков твоего мужа, и не как твоя рабыня, а как друг твой, у которого все благополучия сопряжены с твоею жизнью, – я заклинаю тебя, Мелита: сними повязку с твоих прекрасных глаз – вглядись в то, что произошло, с отвагой женщины, понимающей опасность, и обдумаем, что нам делать, чтобы не произошло бедствия.
– В каком роде беды ты ожидаешь, Марема?
– В том самом роде, в каком кончилось дело жизни Гифаса.
– О, справедливое Небо! Неужто и ты, Мармэ, подозреваешь…
– Что ты, что ты, моя госпожа! Я столько же склонна что-нибудь подозревать, сколько желаю быть продана от тебя в каменоломни на скалы, но я тебе указываю в ту сторону, где небо краснеет и откуда слышится приближение бури… Будь осторожна… не выдай себя Алкею ни звуком, ни взглядом.
– Да мне нечего и скрывать… Я учила Пруденция – правда, по дружбе моей к вдове Ефросине, и ласкала его тогда как ребенка, но я не сказала ему шепотом ни одного слова, никогда я не обвела его взором нежнее, чем должна смотреть дружба, и я уверена, что если вдова Ефросина спросит Пруденция, то и он ей не скажет, чтобы я была виновата в тех чувствах, о которых ты мне теперь рассказала… Я же при встрече скажу ему, чтобы он перестал обо мне думать, что это тяжело мне… обидно… и… если только все правда, что ты говорила, то он будет напрасно тратить свои лучшие годы…
– Отчего?
– Как отчего?
– Ты разве не женщина?
– Да, я женщина… но что же следует дальше?
Марема улыбнулась и сквозь улыбку сказала:
– Мы все чутки сердцем… а ты так сострадательна…
– Ну, и мне его жалко!
Марема махнула рукою и ответила скоро:
– Ах, госпожа моя! – только и нужно: сожаленье к мужчине нас отдает в его руки!
Мелита не сразу ответила на последние слова Маремы: она, вероятно, чувствовала, что в них есть доля правды, но потом она привела свои чувства в порядок и сказала:
– Опасного много на свете: может быть, что и сожаленье ведет нас к дурному; но я не боюсь этого.
– Что же, ты разве зачарована?
Теперь улыбнулась Мелита и ответила:
– Да!
– Какие же чары тебя защищают?
– Я христианка… я неспособна к обманам и знаю, что нет и не может быть счастья во лжи.
– Конечно, конечно!.. Ну, а если бы боги Аида призвали к себе моего господина…
– Что ты опять говоришь мне, Мармэ! В каком ты бесстыдном теперь настроении!
– Нет, ты скажи: в каком настроении ты чувствовала бы себя, оставшись свободною, молодою вдовою… когда нежная страсть такого красавца юноши, как Пруденций, не казалась бы тебе тем, чем кажется нынче? Ах, я уверена, что вы с ним скоро пришли бы сжечь жертву ваших сердец у алтаря Гименея.
– Никогда!
– Почему, моя госпожа?
– Во-первых, потому, что я христианка.
– Я очень плохо понимаю различия в верах! Для меня все религии сходны в одном: все мешают любить столько, сколько б хотелось!
Но эти слова привели Мелиту в такое сильное расстройство, что она стала еще больше укорять Мармэ за вольности в ее рассуждениях.
– Ты говоришь мне про приязнь, которую ты ко мне будто чувствуешь, – сказала Мелита, – а высказываешь такие мысли, которые пристали бы разве коварной смутьянке, желающей сбить замужнюю женщину с пути ее долга. Но этого, я надеюсь, со мной никогда не случится: от этого меня сохранит именно то святое учение, в постижении которого я стараюсь найти смысл жизни. Не улыбайся, Мармэ. Христианское учение открывает человеку, в чем смысл жизни, и научает его управлять своими страстями. Ты не раз говорила мне, что я облегчила тебе твою долю тем, что обращаюсь с тобою не как с рабыней, а как с равной мне женщиной; а ведь это произошло оттого, что наш учитель велел нам в каждом человеке видеть нашего брата, и потому мне отрадно и сладко называть тебя моею «сестрою» и устроить тебе покой и довольство. Но дальше согласие наше идти не может, потому что ты почитаешь себя вправе брать у жизни все, что только возможно схватить, а я рассуждаю иначе.
– О, конечно, схватить все, что можно! – перебила Мармэ. – Для чего упускать свое счастие?
– Счастие!.. Это неясное слово, Марема. Кто может сказать: в чем счастье?.. Для тебя это, быть может, достиженье того, что тебе сейчас нравится, а для… другой…
– Ты хочешь сказать, для христианки?
– Может быть, да. Для нее лучшая радость – вовсе не в том, чтобы вырвать у жизни сейчас все, что возможно, а в том, чтобы идти в тишине к тому, что может создать общую радость.
Мармэ засмеялась и, отмахиваясь ладонями, молвила:
– Эге-ге! Это все старые песни! Ты оттого так рассуждаешь, что ты слишком спокойно любишь мужа и не имеешь от него детей. Когда бы Алкей был способен внушить тебе более жаркие чувства или бы ты имела детей, то поверь, что ты бы на все посмотрела иначе и стала желать своего, а не общего счастья.
И Мармэ живо рассказала Мелите, как живительно действует счастье быть любимым тем, кого любишь, и как естественно заботиться о своих детях. Она представила эту заботу такой жаркой, с которою совсем невозможно сравнить ровного участия всеобщей любви безразлично ко всем людям целого мира.
Но Мелита стояла на своем и снова ей возразила, что она не имеет нужды в особенных чувствах к людям, родным ей только по крови, и что для нее гораздо желательнее иметь благоволение ко всем людям, как это внушено в учении, сделавшем ее христианкою. Тогда Мармэ пожала с улыбкой своими смуглыми плечами и сказала:
– Спор наш, я вижу, ни к чему не приведет. Оставим все это времени, а теперь покуда помни лишь то, что я тебе сообщала: муж твой ревнует тебя к сыну вдовы Ефросины, и ты должна это знать и отстранить с пути своего все, что может усилить тревогу.
– «Усилить тревогу!» Тревога ни из-за чего!.. Тревога, в которой я ничем не виновата, но которой тем не менее должна я бояться!.. И вот это-то все вы называете жизнью! Нет, жизнь совершенно в ином, и я не перестану искать ее, где надо.
– Ищи! – отвечала, кончая беседу, Мармэ, – но еще лучше будь готова встретить то, чту она может бросить тебе на твой путь совсем неожиданного.
– Пускай будет так. Я терпеливо выслушала все, что ты мне сказала от доброго сердца, и теперь я строже стану настороже у моих чувств.
Эта беседа с Мармэ глубоко врезалась в сердце Мелиты и заставила ее передумать о вещах, на которых она до сих пор не останавливалась. По живости своего молодого темперамента и чистоте своих помыслов она никак не могла допустить, чтобы Пруденций, который был моложе ее на пять лет и с которым она всегда обходилась как с милым ребенком, незаметно для нее загорелся к ней такою неукротимою страстной любовью, для которой в их положении не могло быть никакого исхода. И вот теперь ей говорят, что это, однако, свершилось… До сих пор Мелита этого не замечала, но теперь, после указаний Мармэ, она сама стала припоминать глубокие вздохи невинного Пруденция и его долгие взгляды, которые он устремлял на нее, забывая обо всем окружающем, причем иногда не слышал, как его зовет мать или кличут другие.
Против воли своей Мелита начала верить, что она имела несчастие внушить страсть юноше и что если это не пройдет, то возможно, что Пруденций совсем не захочет жениться, и тогда дом его матери останется пуст и вдова Ефросиыа станет укорять Мелиту в увлечении сына – в чем она нисколько не виновата.
И в самом деле, вдова Ефросина уже начала глядеть на Мелиту не прежними глазами, и когда, после рассказанной выше беседы, Алкей и Пруденций отправились надолго в море, – вдова Ефросина не стала более скрывать своего неудовольствия на Мелиту и однажды сказала ей:
– Ты, однако, иссушила сердце моего ребенка.
– Боже! – отвечала Мелита, – неужто ты, Ефросина, склонна верить, что мне доставило бы удовольствие путать смысл твоего сына!
– Я не верю ничьим словам, но я сама вижу его терзания и сама за него терзаюсь.
– Но что я могу сделать для того, чтобы не было этих терзаний?
Ефросина покачала головою и, наморщив лоб, проговорила:
