Дьякон захохотал во все горло.
— Как, к девкам! — удивился я. — К каким?
— Да к дочерям своим.
— Нет, сегодня нельзя, завтра. А теперь ступай и приготовь смолья.
— Ну, ладно! — И Карп ушел.
Часов в шесть вечера мы были уже на пути к Ильменю. Лодка была взвалена на телегу, запряженную белой лошадью, которую Карп вел под уздцы, а мы с дьяконом шли позади. Вскоре были мы на месте, но так как не совсем еще стемнело, то пришлось ждать ночи.
Ильмень (название это в нашей местности дается всем большим прудам и озерам) был огромный пруд, походивший скорее на озеро. Пруд этот составлялся из нескольких небольших речек и ключей и затоплял водой не менее десятин пятисот плоских отлогостей, образовавшихся по берегам этих речек. Большая и длинная плотина удерживала эту воду, заставляя ее далеко разливаться. На плотине была мельница-крупчатка купца Чесалкина. Ильмень мне был очень знаком. Его болотистые берега, покрытые камышом, кустарником и лесом, служили пристанищем всевозможной дичи и круглое лето были самым любимым местом ружейников, которых, кроме меня да одного сельского учителя из семинаристов, не было никого. Мы были полными властелинами этой местности и бессовестно стреляли с самой ранней весны и до поздней осени. На пруде этом охотились мы и за кряковой уткой, беспощадно истребляя задорных селезней, и по бекасам. В конце июня бог знает откуда налетали дупеля. «Осыпной дупель!» — как говаривал дьякон, так что убить пятьдесят — шестьдесят штук в одно поле считалось делом незавидным. Но охота эта продолжалась, к несчастию, всего дня три или четыре, а затем дупеля исчезали все вдруг, как по команде, неизвестно куда, так что еще вечерней зарей мы поднимали их десятками, а пойдешь на следующее утро, — ни одного. «Хоть бы перышко увидать!» — говорил дьякон. Затем начиналась охота по молодым уткам. Уток на Ильмене были миллионы, начиная с самых мелких и проворных чирков и кончая самыми тяжеловесными, неповоротливыми кряквами. Стоило, бывало, выстрелить, как уток целые тучи поднимались. С криком и шумом начнут кружиться эти тучи над озером, то поднимаясь, то опускаясь, и, накружившись досыта, снова опускались в камыши.
По мере того как ночь сгущалась и приближалась минута охоты с острогой, лицо дьякона принимало все более и более озабоченное выражение. Он то лодку осмотрит, то пощупает зубья остроги, то посмотрит на небо.
— Дождик не пошел бы! — проговорил я.
— Ну, зачем он пойдет.
— Тучи что-то забродили.
— Тучи — не беда; это еще лучше, потому что темнее будет! Вот ветер бы не подул.
— А что?
— Волна будет — рябь.
— Вы водки не хотите ли выпить? — спросил я дьякона.
— Же ве! [2] — отозвался дьякон октавой, и мы выпили.
Между тем сумерки становились все гуще и гуще; лес темнел и замолкал; черной массой расстилался он вдоль озера, и только деревья, стоявшие на опушке, отделялись от этого сплошного темного фона. Почернело тоже и озеро. Все затихло, замерло, заснуло, и только сдержанный шепот камыша да порой дикий крик цапли нарушали тишину. Даже лошадь, привезшая лодку, и та перестала фыркать и жевать и, повесив голову, предалась сладкой дремоте. Одна только она выделилась своею белой мастью на черном фоне, со всех сторон нас окружавшем. Небо заволакивалось тучами все более и более, но зато ветра не было ни малейшего, так что даже зажженная спичка не гасла.
— Ну, теперь можно ехать! — прошептал дьякон, как будто боясь спугнуть эту мертвую тишину. — Карп, давай потихоньку лодку спустим.
Спустили лодку; что-то метнулось в воде и плеснуло.
— Щука! — еще тише прошептал дьякон.
Наложив в лодку охапки две смолья, дьякон зажег спичку, вынул из кармана клочок бумаги и принялся разжигать смолье. Раздался легкий треск, взвился клуб дыма, пахнуло смолой, и пламя охватило небольшой костер. И вот, среди этой тьмы, осветилось багровым светом лицо дьякона, раздувавшего смолье, его оборванная шляпа, бессмысленно-сонное лицо Карпа, нос лодки; осветилась куртинка камышей с наклонившимися початками, кусок берега… А зато кругом и небо, и вода, и лес, и деревья у опушки — все слилось в одно черное, непроглядное, даже белая лошадь исчезла…
Дьякон махнул мне рукой и жестами, как бы боясь разговаривать, указал место на корме, поручая мне управление лодкой, а про себя показывал, что он станет на носу с острогой. Так как я не умел еще владеть острогой, то поневоле, подчиняясь силе авторитета, повиновался и, взяв весло, уселся на корму. Дьякон забрался на нос.
— Ну, а мне-то тут чаво делать? — вдруг буркнул Карп.
Дьякон даже плюнул.
— Спи! — зашипел он и, кивнув мне головой, замер. Карп шагнул и пропал в темноте. Я оттолкнул лодку, и поплыли.
— Лево, лево! — шептал дьякон и, сняв шляпу и перекрестившись, стал в позицию.
Проехав некоторое пространство по камышам, мы выбрались на чистое место. Лодка двигалась медленно, по-черепашьи; тишина кругом была мертвая, только смолье тихо потрескивало, обдавая нас пахучим дымом. Дьякон пригнулся и зорко смотрел на дно, держа острогу наготове. Я посмотрел вверх, посмотрел по сторонам — все черно, как будто густой, черной дымкой завешено и ревниво закутано от любопытного взгляда. «Нечего, мол, смотреть сюда: тут нет ничего, тут все исчезло, тут только один мрак и больше ничего, а если хочешь видеть что-нибудь, то смотри вниз, — в этот круг, освещенный огнем». И невольно взор опускался к свету и жадно разглядывал таинственное подводное царство. Я смотрел в воду, но дна не было видно; изредка только попадались водоросли, чуть-чуть колыхавшиеся на длинных стеблях и, широко раскинув плети, как гигантские пауки, двигались они, словно стараясь поймать что-то своими косматыми лапами.
— Право, право! — шептал дьякон. — Тут глубоко. Мы плывем по руслу Ольховки. Право!
Я повернул направо, и, когда мы проехали немного, перед нами, словно по мановению волшебного жезла, поднялась целая стена камышей. Я остановился.
— Прямо, прямо! — командовал дьякон.
— Да куда же прямо! там камыши.
— Камыши эти не густые… прямо, прямо.
Я толкнул веслом, то есть, по совести сказать, лопатой, заменявшей весло, и лодка врезалась в камыши, отгибая их направо и налево. С криком, неподалеку от нас, поднялась стайка чирков и засвистав крыльями, улетела куда-то. Несколько горящих щепок, зацепившись за камыш, упали в воду и зашипели; весло стало уже доставать тину, я уже не огребался, а упирался им. Но вот камыш редеет, мы выплываем на чистое место, и на этот раз дно осветилось со всеми мельчайшими подробностями. Дьякон подложил в огонь еще смолья, пламя на минуту уменьшилось, но огненные языки охватили новое смолье, и свет разлился еще ослепительнее. Вдруг дьякон пригнулся, зорко взглянул в воду; острога метнулась у меня в глазах, раздался плеск, и огромная щука была на дне лодки.
— На то я и дьякон в Семеновке, чтобы щука не дремала! — проговорил дьякон и на этот раз уже не шепотом, а басом и захохотал во все горло.
Всполошились утки, закричали цапли, засвистали кулички, зашлепала в лодке щука, и в одну минуту все встрепенулось, проснулось и испугалось этого громкого хохота среди могильной тишины.
— Штука дельная ввалилась! — продолжал дьякон и, сняв с остроги рыбу, свернул ей голову и положил в лодку. — Ну, вы теперь так и держите все прямо!
Не успели проплыть мы и пяти саженей, как дьякон снова махнул острогой и вытащил линя. Охота становилась интересною, рыба попадалась поминутно, и дьякон редкий раз делал промахи. Он даже, желая щегольнуть искусством, выхватил рака, но в лодку его не положил, а, взяв за клешню, отбросил далеко, так далеко, что даже не слышно было, как шлепнулся он в воду. Мы все еще отдалялись от того места, с которого начали охоту, и, судя по времени, отъехали от него по крайней мере версты две. Было уже десять часов вечера, и надо было подумать о возвращении домой, но дьякон до того увлекся удачей, что даже забыл и думать об этом.
— Что вы! Господь с вами, с этих пор-то! Охота только что начинается, а вы домой! — говорил он. — Катайте, катайте налево…
Я катал веслом, а дьякон острогой и все лещей вытаскивал. Мы попали на такое место, где, кроме лещей, не было никакой рыбы, как будто оно исключительно принадлежало им, введено было им во владение, и никакая другая рыба не смела появиться в их царстве. Важно насупившись, стояли они и как будто нарочно подставляли свои жирные черные спины под зубья остроги. Даже мелкая рыбешка, до тех пор целой кучей следившая за лодкой, отстала и не смела проникнуть в этот захваченный лещами участок.
— Это — Харитонов затон, — говорил дьякон.
— Вы почему знаете?
— А потому, что лещ один.
— А затон этот далеко от нашей пристани?
— С четверть версты, не больше.
— Стало быть, мы уж назад повернули.
