— Вы, собственно, что же этим хотите сказать?
— А то-с. У вас там теория Эйнштейна, а у нас теория Ползункова! И наш Ползунков всегда вашего Эйнштейна крыть может, и некуда немцу будет от ползунковских козырей деваться, потому ихняя кишка супротив нашей — дюже тонка-с!!..
Голое, неприветливое, холодное поле… И по нему расползлись во все стороны сотни тысяч, миллионы улиток.
Ползет этакая маленькая беззащитная штучка, таща на своей спине хрупкий, прихотливо завивающийся спиралью домик, вдруг услышала шум, втянула внутрь свои рожки, втянулась вся — и нет как будто ее.
А по полю шагают, тяжело ступая, чьи-то огромные ноги в корявых, подбитых железом и медью сапожищах.
Ступил сапог раз — сотни улиток нет, ступил сапог другой раз — двух сотен нет…
Вместо прехорошенького домика, вместо хрупкого клейкого тельца, — бесформенная слизь, перемешанная с мелкими осколками.
* * *
Вся наша Россия распалась на два лагеря: на лагерь улиток, ползущих куда-то в неведомую даль с крохотным домиком на спине…
И на лагерь огромного, корявого, подбитого железом и медью сапога, шагающего по улиткам, стремящегося тоже черт его знает куда, черт его знает за чем.
* * *
Встретил я на севастопольской улице одну знакомую Улиточку со своим домиком-чемоданом на спине, приползшую сюда из Одессы. (Это было как раз в дни недоброй памяти одесской эвакуации — начало февраля.) Она буквально ползла пешком с пристани, изредка останавливаясь, спуская свой домик-чемодан на землю и тяжело дыша.
— Здравствуйте, Улиточка, — приветствовал я. — Откуда ползете?
— Из Одессы. Позавчера выехали.
— Ого! Быстро же вы двигаетесь. Вот уж нельзя сказать: Улита едет, когда-то будет.
— Да, — засмеялась она. — Мы, одесские улитки, — молниеносные улитки: раз, два и готово!
— Именно, что готово. Ловко распорядились. А теперь куда ползете?
— В гостиницу. Номер искать.
— Трудновато будет. Хотя за последние дни часть улиток и уползла за границу, но теперь эта ваша одесская эвакуация все щели забила. Многие ваши одесситы на улице будут.
— Ну, что ж делать, — вздохнула Улитка. — Как эвакуокнется, так и откликнется.
— Зачем вы Одессу сдали? — с любопытством осведомился я.
— Да кто ее там сдавал! Сама сдалась. Такой странный город. Ну-с, поползем.
* * *
К общему удивлению — моему, улиткиному и швейцарову — номер Улитка нашла.
— Вот это такой номер? — вползла Улитка в домик, немного больший, чем ее домик-чемодан.
— Да-с, — уверенно сказал швейцар. — Такой номер.
— Странный номер.
— Так точно. Многие удивляются.
— Постельное белье можно?
— Чего-о?
— Постельное белье!
— Первый раз слышу, — удивился швейцар.
— Ну, самовар.
— Еще чего захотите!
— И ужина нельзя получить?
— Да что вы, мадам! Это ведь — гостиница, а не дворец командующего.
Улитка раскрыла свой чемодан и, роясь в нем, деловито спросила меня:
— Чаю хотите?
— Да ведь нет чаю.
— Я устрою. Съесть чего-нибудь горяченького хотите?
— Издеваетесь!
— Вот увидите.
Дальнейшее показалось мне волшебным сном, сказочной иллюстрацией того, до чего может приспособиться улитка в своей ползучей жизни.
Она вынула из чемодана чайник; она вынула из чемодана спиртовую машинку; она вынула из чемодана маленькую сковородку, яйца, сало, ветчину и хлеб, она вынула сахар и конфеты.
— Ну, вот, — весело пискнула Улитка. — Пока вода закипит, я разложу вещи.
— Бедная вы, бедная, — пробормотал я сквозь слезы.
— А помню я вашу жизнь в Петербурге. Была у вас квартира с большой, теплой кухней, стены которой увешаны медной, ярко вычищенной посудой; были в квартире гостиная, спальня, столовая и кабинет.
— Да у меня все это и есть, — серьезно возразила она.
— Вот в этом чемодане. Поглядите-ка.
Вынула плед, купальный халат и крошечную подушечку.
Разостлала на голом тюфяке.
— Спальня!
Положила на убогий письменный стол коробку почтовой бумаги и вечное перо.
— Кабинет!
Поставила около карточки — мужа и матери:
— Портретная галерея!
Разложила на круглом столике две вилки и один нож. Поставила бутылку вина, две тарелки, стакан:
— Столовая!
Сняла с машинки чайник, поставила сковородку:
— Кухня! Видите, как просто? А все остальное, что не кухня, не спальня и не кабинет, все это — гостиная!
Садитесь, будете гостем. Ах, я забыла самое главное! Ванную комнату. Отвернитесь минут на пять: я приму ванну и переоденусь.
У нее в чемодане оказалось все: резиновый складной тазик, губка, мыло, маникюрный прибор.
— А рояля у вас там нет? — спросил я.
— Нет, — сказала Улитка, беззастенчиво расстегивая на кофточке кнопки. — Но ноты есть. Вожу с собой на случай, если где есть рояль. Не смотрите на меня!
В дверь постучали.
— Ах ты Господи! Ну, кто там еще?! Войдите! Вошел. Один.
— Будьте любезны очистить номер, он реквизирован. Сударыня, даю вам сроку десять минут. Довольно?
— Много даже. Долго ли умеючи!
И тут же на моих глазах Улитка снова стала вползать в свою раковину-чемодан: уложила спальню, столовую, кабинет, погасила кухню, уложила кладовую, винный погреб, оглядела номер опытным глазом, вздохнула и сказала:
— Пойдем, что ли.
Поползли мы. В конце коридора у окна остановились.
— Вот отсюда, может быть, не сгонят. И диванчик даже есть. Замечательно! Тут до завтра и устроюсь. Садитесь, будьте гостем. Хотите чайку, закусить? А? Все доступно, кроме ванной и кабинета.
* * *
Сели рядом на диванчик, долго смотрели в окно на крышу противоположного дома, освещенную светом невидимой лампы.
— А знаете, — вдруг сказала с легким вздохом Улитка. — Не люблю я чивой-то большевиков.
— Да что вы! С чего же это вы так?
— Так… Все из-за них. Ползаем мы, бедные улитки, ползаем — и когда этому будет конец, неизвестно.
— Послушайте, — шепнул я ей на ухо. — А вдруг завтра.
— Что… завтра?
— Представьте себе: в Петербурге восстание изголодавшихся, полузамерзших рабочих. Узнав о Петербурге — восстанет Москва! Восстание — все шире, все грознее… Латыши и китайцы расстреливаются освирепевшей толпой тысячами, комиссары в панике скрываются. Троцкого его же бывшие, помощники вешают на фонаре; Ленин, узнав об этой веселой суматохе, стреляется сам, красный фронт ломается, тает, — и вот уже все побежало, помчалось в слепой панике. Разве это не может быть?! Мрак для всего красного. Конец! И вот начинается новая русская жизнь: стучат топоры, молотки, не те, которые забивали гвозди в гроб, а другие — строящие новые здания, железнодорожные пути, вокзалы; идут пароходы, свистят поезда, звон, шум, трепет, веселый переклик и теплое роскошное солнце…
На крышу, по которой мечтательно блуждали наши глаза, вышел молодой кот…
Он сладострастно потянулся всеми четырьмя лапами и призывно мяукнул:
— Мя — я-я-я — у — у… Подождал. Нет ответа.
Он снова. Еще сладострастнее, еще призывнее:
— М-я-я-я-я — у — у — у!..
И вдруг из-за трубы показался другой кот, старый худой, с мудро-скептической мордой.
Покосился на первого кота и спросил раздражительно на своем кошачьем языке:
— М-я-я — у! Чего ты тут разорался? Чего, вообще, полез на крышу?
Молодой слегка сконфузился:
— Да ведь как же, дяденька… март!
— Где март? Который?
— Да вот этот… Сегодня.
— А ты в календарь смотрел?
— Где там! У моего хозяина не то что календаря — мышеловки нету!
— Что ж ты, каналья, не поглядев в святцы, бух на крышу! Где ты март нашел?.. Февраль только начали, а он — накося! Размяукался…
Старый кот сердито сверкнул глазами и ушел снова за трубу.
Молодой сконфуженно-недоумевающе пожал плечами, почесал лапой за ухом и, пробормотав: «Да, это я, кажется, тово… рановато», — стал спускаться вниз по желобу.
И все-таки в разбитое окно тянуло уже не резким зимним ветром, а теплым, предвесенним, еле слышный аромат которого могло почувствовать только молодое, изощренное обоняние.
И даже как будто капля теплого дождя упала мне на руку…
Плакала улитка.
Несколько времени тому назад во всех газетах была напечатана статья советского знатока по финансам т. Ларина — о том, что в Москве на миллион жителей приходится около 120 000 советских барышень, служащих в советских учреждениях, а среди массы этих учреждений есть одно — под названием «Мурка»…
«Что это за учреждение и что оно обслуживает, — признается откровенно Ларин, — я так и не мог ни у кого добиться…»
