Однако это последнее утверждение не спасает его от угрызений совести. Продолжая ругать себя за вчерашнее, он выходит из тепляка. Надо сходить еще и на второй объект. На его совести еще трасса водопровода. У Зорина болит душа: вчера еле-еле справились с плывуном. Грунт ползет и ползет. Скоро весна. Погода опять отмякла. "Что же, будем бить шпунт, - думает он. - Но откуда там грунтовые воды?"
Он окидывает глазами свой сорокаквартирный. Кажется, все идет своим ходом. Каменщикам работы дня на два, не более. Штукатуры работают, значит, и плотники с лесами не прозевали. Лебедка трещит, молодец парнишка, право, молодец. Совсем салага. Еще совсем не прочь полюбо-ваться из-под лесов девчоночьими рейтузами, но молодец, подключил-таки эту норовистую лебед-ку. Гришка Чарский стоит у лебедки, подает раствор на леса первого этажа. Трошина сосредото-ченно выбивает из ведра присохший раствор.
Зорин глядит на смуглую горбоносую физиономию Гришки и еле удерживается от улыбки. Но эта не родившаяся улыбка не ускользает от наглых, всевидящих глаз Тольки Букина.
- Гришк, а Гришк, - кричит Букин.- Гришка, скажи хасиям!
Паршивец этот полублатной Букин. Даже при Зорине он сидит, покуривает. Презирает мозоли. Кого только не перебывало в трошинской бригаде! Букин бывший вор, сидел трижды. Теперь вот перевоспитывается в коллективе. Еще неизвестно, кто кого перевоспитает. Букин демонстративно сидит: напевает:
На стройку буду высоко глядеть,
Пусть на ней работает медведь,
У него четыре лапы,
Пусть берет кирку-лопату...
- Послушай, Букин... - Зорин закуривает, чтобы не взбеситься.
Он не знает, что сказать этому сачку. Сказать, что уволит? Но это все равно что слону дробина.
- Хасиям! Начальничек, береги нервы! - Букин нехотя идет к растворному ящику.
Зорин знает, что одна Трошина как-то ухитряется держать Букина в руках. А, черт с ним, с Букиным! Зорин отворачивается. Злость тут же исчезает: Таня Синицына, тоже из трошинской бригады, поддерживает Зорина хорошим сочувственным взглядом, одергивает платье. Не поступи-ла осенью в институт, пошла на стройку. Зорин знает, каково ей в этой бригаде, но что он может сделать? Одно слово, хасиям. В самом деле, что такое хасиям? Выходя на улицу, Зорин вспомина-ет историю с Гришкой Чарским.
Как-то перегрелся и задымил мотор лебедки. Гришка перепугался и крикнул: "Хасиям!" Мо-тор дымился, а этот подонок Букин орет Гришке, чтобы гасил быстрее, а то будет пожар. Гришка, не будь дураком, расстегнул ширинку и начал гасить мотор подручными средствами. Женщин поблизости не было. Букин, вместо того чтобы выключить рубильник, стоит и показывает, где надо поливать. И Гришка поливал, пока не заземлил сеть, потом заорал благим матом и начал корчиться от боли. Букин пошел объясняться в милицию, но там только посмеялись, и все обошлось благополучно. Для обоих... Интересно, что такое хасиям?
Зорин спешит на второй объект. Здесь тоже все идет нормально. Еще вчера подвезли шпун-тованную доску, плывун остановлен. Рабочие углубляют траншею, рядом водопроводчики монти-руют задвижку Лудло. На работу явились все. Излишняя опека и заботливость, когда работа идет хорошо, так же вредна, как равнодушие во времена неполадок. Лучше уйти и не сбивать людей с рабочего ритма. Зорин знает это и, перекинувшись с бригадиром двумя фразами, бежит в контору: в столе Мишки Фридбурга давно ждет техническая документация на новый шестидесятиквартир-ный. Завтра, самое позднее послезавтра, надо начинать закладку.
Да, но что же такое хасиям?
2
Хорошо. Очень хорошо на душе, можно еще поспать, даже подремать. Куда торопиться? Не хватает только кота, чтобы мурлыкал под боком. И еще не хватает Ляльки. Ляльку бы сюда, она так любит щекотать Зорину нос по воскресным утрам. Но Лялька сейчас в садике, и Зорин откры-вает глаза. Здесь так удобно, спокойно, никто не видит его. Потому что старинное, еще купеческое кресло стоит между двумя шкафами, а спереди Зорина маскирует широкая спина Сашки Голубева. Мишка Фридбург тоже сидит впереди и, кажется, забыл о своей угрозе. Еще с утра, по телефону, он обещал выдвинуть Зорина в президиум. Нет, Фридбург молчит, хотя в прошлый раз он все же писал протокол. По милости Зорина. Ах, вот в чем дело! Сегодня же производственное совещание идет без президиума. Большая комната ПТО, модернизированные столы. Старые стулья, их еще не успели заменить новыми. Фридбург уткнулся в журнал и бормочет что-то насчет курения. "В Америке упал спрос на сигареты". - "Ну и что?" - оборачивается Голубев. "У нас тоже на днях упадет". - "Что упадет?" - "Этот самый... спрос. Воробей запретил курить в помещениях..." "Кто? - Зорин с трудом открывает веки. - Кто запретил-то?" - "Пушкин. Александр Сергее-вич... Можешь проверить,- говорит Фридбург и предлагает Зорину "Шипку".- Да, тебе звонила жена. Просила передать, что у нее тоже собрание. А чем она хуже?" - "Ладно, уже усек".
Зорин хмуро соображает. Если Тоня задержится, Ляльку в садике опять будут держать два часа одетой. И внушать, какие плохие у нее родители. Голос Воробьева бубнит ровно, как по программе. Производственный план на третьем участке под угрозой... Необходимо повысить производственную дисциплину... И тэ дэ и тэ пэ. Что? Некоторые... Ну да, все ясно. Некоторые командиры производства сами нарушают производственную дисциплину. Зорин... Что Зорин?
- Товарищ Зорин, прошу написать объяснительную записку, почему вновь опоздали на производство?
Фридбург вытаскивает авторучку и тихонько предлагает Зорину:
- Старик, не затягивай...
- Мишка знаешь, иди ты,- Зорин встает.- Но я не опаздывал!
- Я, товарищ Зорин, вам слова не давал,- голос Воробьева слегка повышается. - Имейте, в конце концов, хоть каплю выдержки.
Зорин садится, вспоминая второй зарок.
"В сущности, - думает он, - в сущности, чего мне всегда не хватает, так это юмора. Помал-кивай, оправдываться бесполезно. И слишком много чести для Воробьева".
Зорин сидит в купеческом кресле и слушает дальше. Берет со шкафа расколотую облицовоч-ную плитку и осторожно опускает ее в широкий карман голубевского пиджака. Это ему в обмен на машину нестандартных тройников. Пусть отвезет домой и подарит любимой жене. Нет, черт возь-ми, у Голубева получилось намного остроумнее. Надо же так ухитриться? Сплавить ему, Зорину, целую машину бракованных тройников!
- Сашка, а Сашка,- Зорин тычет Голубева ниже поясницы. - Дай трояк до понедельника. Или помоги обработать Фридбурга.
- Зачем?
- Не твое дело.
- У меня всего два рубля.
- Давай два.
Зорин берет деньги и глядит на часы: садик закрывается через тридцать минут. Если сразу поймать такси, то, может быть, Лялька не расплачется. Он опоздает на полчаса, не больше. Сейчас Воробьев переключится на шестой участок и наверняка выдохнется. За стенкой, в коридоре, уборщица уже брякает ведрами. Зорин прикидывает, где лучше изловить такси и как побыстрее миновать Фридбурга с Голубевым.
Все. Наконец-то Воробьев закрывает совещание, гром от передвигаемых стульев заполняет комнату ПТО, и Зорин, салютуя Фридбургу с Голубевым, устремляется в коридор.
- Товарищ Зорин, одну минуту! - слышится голос Воробьева. - Попрошу задержаться.
- Еще чего не хватало!
- Садитесь. - Воробьев, не глядя на Зорина, гладит ладонью папку.
Зорин не садится, глядит.
- Я опаздываю.
- Куда? - спрашивает Воробьев.
- Какое вам дело?
- Я прошу вас не грубить, товарищ Зорин! Сядьте и выслушайте внимательно.
- Что выслушать?
- А вот что. - Воробьев берет из папки какой-то листок. - Вот что. Поступил сигнал о вашем недостойном поведении в быту и в семье. Я вынужден передать его в местком и партком треста...
- Интересно, - Зорин чувствует, как у него начинает дергаться височная жилка.- А кто, собственно, сигналит? И в чем это недостойное поведение?
Зорин глядит на листок и еле сдерживает свое бешенство. Почерк до того знаком, что от обиды в горле появляется спазма, ладони потеют. Зорин вновь, как и утром, ловит себя на том, что ему жаль самого себя.
- Все?
- Все. Можете идти.
Зорин, не помня себя, хлопает дверью. Нет, от Тоньки он никогда не ожидал такого предате-льства. Жена, называется. Ну, хорошо... Что хорошо? "...вынужден передать в местком и парт-ком..." Дура! Подлая дура. Вместо того чтобы...
- Але, Фридбург!
Фридбург еще не успел уехать.
- Есть у тебя деньги? - Зорин в бешенстве бросает окурок. - Дай мне червонец взаймы...
- Брось, старик. Начхай на все...
- Есть у тебя сколько-нибудь денег?
- Пожалуйста.
Зорин комкает в кулаке две новых пятерки и, скрипнув зубами, быстро уходит из управления.
"Где-то тут кафе, эта дурацкая "Смешинка",- мелькает в голове Зорина. Все шалманы окрещены по-новому, где-то тут эта самая "Смешинка"..."
В "Смешинке" продажа водки запрещена, но "Перцовки" хоть отбавляй. Зорин садится за столик и чувствует, что ему хочется заплакать от горечи. Он хочет заплакать, разреветься, как тогда, в отрочестве, в коридоре районного загса. Но он тут же издевается над своим желанием и хохочет внутренним хохотом. Нет, это просто великолепно! Это просто здорово, что ему даже не разреветься. Никогда, никогда, никогда не разреветься! Официантка подходит к нему, но он вдруг вспоминает про Ляльку, и жалость к дочке стремительно охватывает его, жалость и боль за ее беззащитность. Зорин выбегает на улицу. Через полчаса он врывается в прихожую детского садика, и у него сжимается сердце. Лялька сидит одна, на полу в уголке. Одетая. Она уже устала плакать и теперь только тихонько вздрагивает. Толстая уборщица со шваброй выглядывает в дверь, с равнодушным любопытством глядит на Зорина, произносит:
