– Хорошо, если даст!
– Дашт, нельзя, чтобы не дал, я уж шамую жадобрил, и ключницу тоже. Шама-то вше поняла, как я могу ей и вред и польжу шделать, – могу штаратьша вшё ужнавать, и она будет жа наш штаратьша.
– Очень ты ей нужен!
– Нет, мамка, нужен. Ей надо жнать, кто ш какими мышлями приежжает, а я, жнаешь… я вше што ешть в человеке – вше это могу ужнать и шкажать. Я буду чашто шуда публику шопровождать и шо вшеми ражговаривать и от каждого его прошлую жижть ужнавать, а они потом будут их этим удивлять, что вшё жнают. Я им хорошо придумал. Я надобный! Ну, давай же анкор!
– А ты теперь как ей сказался?
– Как? Как мы ш тобой решили, так я и шкажался: иж благородных, кавкажшкой армии, брошены – непочтительный шын – шкажок начиталша… Ну, давай анкор!
– Что он богу не молится, ты это сказал?
– Да, шкажал: шкажал, что и богу не молитша и что шлужить не жахотел, а шапоги шьет… и у жидов швечки пошле шабаша убирает. Я вше шкажал, и дай мне жа это шомужки и анкор!
А старушка отвечала:
– Семужки на, а анкор не надо.
– Отчего же не надо? Я именно хочу анкор.
– Так, нельзя анкор.
– Что жа так! что жа нельжа!.. Налей, налей мне, мама, штаканчик! Я умно, хорошо вждумал, – мы теперь уштроимша.
Она налила, а он выпил и крякнул.
– Тише! – остерегла его старушка.
– Чего ты вше так боишьша?
– Всего боюсь.
– Не бойша, вше пуштаки… ничего не бойша.
– Скандал может выйти.
– Какой шкандал? Отчего?
– Еще спрашивает: отчего? будто не знает.
– Да, не жнаю.
– Ведь мы с чужою рекомендациею приехали.
– Да, ну, так што ж такое?
– Те, соседние жильцы, ее теперь небось ведь хватились – своей рекомендации-то.
– Может быть, и хватилишь…
– Ну, они сюда и придерут.
– Ан не придерут.
– Почему?
– Дай анкор, тогда шкажу – почему. – Пьяница!
– Шовшем нет, а я умный человек. Дай анкор.
– Отчего же жильцы не могут приехать?
– Налей анкор, так шкажу.
Она налила, а он выпил и сказал, что подал вчера «подозрение» на каких-то своих соседних жильцов, у которых этими супругами, надо думать, была похищена какая-то блистательная рекомендация.
Старушка промолчала: очевидно, средство это показалось ей годным и находчивым.
Через минуту она спросила его: советовался ли он с кем-то насчет какого-то придуманного сновидения и что ему сказали?
Старичок отвечал, что советовался, и тотчас же понизил голос и добавил:
– Она меня отлично научила, как про шон говорить.
– А как?
– Шмотреть на него, как он шлушает, и ешли он вожмет шебе руку в бок, то тогда шейчаш перештать и больше не шкаживать. Ешли вжал руки в бок по-офицершки – жначит шердитша. А что ж ты мне анкор? Ведь я беж того не ушну.
Я закрыл голову подушкой и пролежал так минут двадцать. Стало душно. Я опять раскрыл голову и прислушался. Разговор не то продолжается, не то кончен, и старички даже, кажется, спят. Так и есть: слышны два сонные дыхания: одно как будто задорится вырабатывать «анкор», а другое пускает в ответ тоненькое «плипли».
– Encore![2]
– Пли-пли…
Травят кого-то или даже, может быть, казнят – расстреливают, что ли, кого-то во сне.
Будь наше место свято!
Я тихо встал с постели и поскорее завесил своим пледом дверь, из-за которой до слуха моего доползала эта затея.
Жадный тарантул и его ехидна, обнявшиеся на супружеском ложе, для меня исчезли.
Зато, чуть стихла эта сцена справа, совсем другая начала обнаруживаться за стеною слева.
Говорили две дамы; одна, младшая, называла старшую: Марья Мартыновна; а другая, старшая, звала эту: Аичка. (По купечеству в Москве «Аичка» делают в ласкательной форме из имени Раиса). Они говорили тихо и так мирно и обстоятельно, что я сразу мог понять даже, как они теперь размещены в своей комнате и как друг к другу относятся.
Старшая, то есть Марья Мартыновна, вкрадчивым, медовым голосом говорила младшей, Аичке:
– Вот мой ангел, я и рада, что вы у меня улеглись на покой в постельку. Эта комнатка своей чистотой здесь из всех выдающаяся, и постелька мякенькая. И вы понежьтесь, моя милочка. Вы должны хорошенько отдохнуть, иначе вам немыслимо. Вставать вам ни за чем не нужно. Я ваши глазурные очи при лампадочке прекрасно вижу, и чтт только вы подумаете – я сейчас замечу и все вам подам на постельку.
– Нет, я сама встану и лампад закрою, – отвечала Аичка молодым голосом с московской оттяжкой.
– Ан вот же и не встанете, – вот я лампад уж книжкой и загородила.
– Да уж вы известная – пожилая, да скорая.
– Да, я и не могу иначе: у меня ведь игла ходит в теле.
– Какая игла в теле?
– Самая тонкая, одиннадцатый нумер.
– Зачем же она вам в тело попала?
– По моей скорости: шила и в ладонь ее воткнула – она и ушла в тело. Лекаря ловили, да не поймали. Сказали: «Сама выйдет», а она уж тридцать лет во мне по всем местам ходит, а вон не выходит… Вот теперь вашим глазурным очам не больно, и я покойна и буду здесь же у ваших ножек сидеть и потихоньку вас гладить, а сама буду что-нибудь вам рассказывать.
– Нет, не надо меня гладить, я это не люблю! Садитесь в кресло и из кресла мне что-нибудь рассказывайте, – отвечала Аичка.
– А я непременно здесь хочу! Это мое самое любимое – услужить милой даме, в чем приятно, и у ее ножек посидеть и помечтать с ней о каких-нибудь разностях! Вспоминается, как еще, бывало, сами мы молоденькими девушками, до невестинья, всё так-то по ночам друг с другом шу-шу про все свои тайности по секрету шушукались, и так, бывало, расшалимся, что и заснем вместе, обнявшись.
– А по-моему, женщине с женщиной обнявшись ласкаться никакой и особенной радости нет, даже и мечтать не о чем.
– Ласки, мой ангел, сами и мечты привлекут, и которые дружные, те для того, уединясь, и мечтают. Разумеется, не со всякой такая дружба возможна, но если у которой есть настоящий друг, выдающийся, то «сколько счастья, сколько муки»!.. Это испытать и не позабыть!
– Ничего не понимаю.
– Удивляюсь! Но я понимаю: у меня в девушках был такой заковычный друг, Шура. Ах, какая была прелесть приятненькая, и зато уж мы любили друг друга! Мамаша, бывало, сердится и говорит: «Не расточайте вы, дурочки, попусту свои невинные нежности – мужьям ласки оставьте». А мы и замуж не хотели, да и что еще ждет замужем-то! Я только и свету видела, что до замужества, а уж как двум Пентефриям в жертву досталась, так и не обрадовалась.
– Как же вы это двум достались? Это интересно.
– Одного закопала, а за другого вышла.
– Ах… так!.. Вы за одного после другого вышли!
– Да, а то как же?
– Вы сказали, что «двум досталась».
– А уж ты подумала, что я вместе была за двумя разом!
Марья Мартыновна рассмеялась дробным горошком и весело проговорила:
– Ах ты, шалуша, шалуша! Ты думала, что у меня один муж был праздничный, а другой для будни?
– Да ведь это ж тоже бывает.
– Бывает, мой друг, бывает. В нынешнем свете чего не бывает, но со мной не было.
– Иные ведь обманывают: женатый, да скроет про первую жену, и еще раз женится. Ему за это достанется, а второй женщине ничего.
– Да, если она отведет от себя, что не знала, то тогда ей особенно выдающегося наказания нет, но только все-таки в суде ее защитники-то процыганят, и прокурор о постыдных вещах расспрашивать будет.
– А какая беда, что спрашивают? через это женщина-то, когда о себе расскажет, так после еще всем интереснее делается; да и с тем же, с кем разведут, после опять жить можно.
– Да, но только уж придется жить все равно как невенчанные.
– Извините-с, настоящий развод пред престолом нынче не делают, в церкви венцов не снимают, а только и всего, что в суде прочитают.
– А все уж по отдельному виду надо прописываться.
– Это не важность!
– Да; по полицейским правилам это все равно, но прислуга меньше уважает.
– Платите больше, и отлично уважать будет.
– Всё – как при законе – так жить нельзя.
– А при капитале как хочешь жить можно, так это еще и лучше.
– Разумеется, при твоем капитале, как выдающемся, и ты молодая вдова, в двадцать четыре года, так тебе все пути не заказаны, делай что хочешь. И я тебе совет дам: не губи время и делай.
– Советуете?
– От всей моей души советую. Век молодой надо чем помянуть: тоже ведь за стариком-то ты пять лет промучилась – это не шутка.
– Не вспоминайте мне про него!
– Прости, милуша, прости! Я не знала, что ты про покойников вспоминать боишься.
– Я его не боюсь, а… мне противно вспомнить, как он храпел ночью.
– Да, уж, мужчина, который если храпит, – это немыслъмая гадость.
– Я, бывало, целые ночи не сплю, заверну голову одеялом и сижу в постели, да и плачу. А теперь если приснится, как он храпел, сразу весь сон и пропадет.
– Да, кто храпит, им и не стоит жениться, тем больше что это при твоей молодости и при капитале, да еще и при выдающейся красоте…
– Ну, вы мне про мою красоту много не льстите, – я ведь сама себя в зеркало видывала… Разумеется, я так себе – не урод, но аляповата.
