"...Плотничья бригада состояла из русских умельцев и литовских крестьян. Как-то возник политический спор, - уж больно хочется отстоять национальную гордость великороссов, тем более в лагере, где подчас на бригаду в тридцать человек приходилось трое русских. И , конечно, возникла тема: русские, победа. Немногословный Вацлавас, забивая гвоздь, кратко и внятно сказал: "Русские - позор человечества", за что и получил топор, свистнувший возле уха и впившийся в опалубку.
Слава Богу, острая дискуссия зэков на этом закончилась.
Потом (смею сказать, с Вацлавасом мы дружили) он меня сразил другой хорошей фразой, столь же хорошей, как и первая... Он сказал: "Мне кажется, что на литовском языке поэзию нельзя так написать, как Лермонтов".
Толе было очень важно написать это. Редкий случай, когда "удалось выразить" (обычно это мелькает в дневнике с частицей "не"). И ликующие строки в дневнике: "Сейчас я написал "Вацлаваса", и почему-то бьет меня, как в лихорадке".
Володя Осипов такого выхода не нашел. И не он один был сбит с толку. "Попав в лагерь, мы, русские, оказывались в окружении врагов, потому что националисты всех мастей (украин цы, прибалты, армяне, узбеки и прочие), не поняв исторической уникальности марксистской диктатуры, пошли по пути наименьшего умственного сопротивления, отождествляя интернациональную власть с православной монархией и обвиняя нас, русских, в шовинизме. Таким образом, не видишь нигде спасения: с одной стороны, коммунисты нас уничтожают, с другой стороны, националисты готовят нам то же самое" (Юрий Машков. Голос с родины. - "Русское возрождение", Париж Нью Йорк, 1978, № 4, с. 15). Если не понять и не простить ненависть к имперской нации (то есть к империи) и не отделить себя от империи, остается одно: перенести ненависть на жидомасонов. Юрий Машков и Владимир Осипов выбрали второе.
Какой-то эстонец, сражавшийся добровольцем в финской армии, рассказывал, как он косил из пулеметов русские цепи. Раскаленный металл обжигал руки, а идиот генерал посылал цепь за цепью на доты, и новая волна трупов падала на снег. Бедного Володю всю ночь трясло. Он понимал, что финны защищали свою независимость и по-своему были правы. Но он не мог отделить себя от тех, кто выполнял неправый приказ, и утром решил, что будет всегда за русских, правы они или не правы. Это формула английского патриотизма: my country, right or wrong. Но Россия - не Англия, и всё получилось не по-английски.
В лагере тогда тянули срок молодые русские нацисты. Откуда они взялись? Я думаю, от внезапной отмены дела врачей. Раздували его со страшной силой; и вдруг, 4 апреля, лаконичное сообщение о незаконных методах следствия. Точка, и ша. Считайте, что ничего не было. Это было достаточно для тех, кто втихомолку не принимал чудовищного вымысла, не верил ему. Но кто поверил ему никак не помогли разувериться. Общего идейного поворота не было. Примерно в 1955 году управление культуры Черновицкой области получило инструкцию об уничтожении устарелых патефонных пластинок с еврейскими народными песнями. Космополитизм по-прежнему считался бякой, а под этим именем уничтожались остатки интернационализма. Как же во всем разобраться простому человеку?
Четвертого апреля Шура Богданова, добрейшая вольняшка, работавшая бухгалтером на лагерном предприятии, рыдала и всхлипывала: "Кому же теперь верить?" Пару месяцев спустя холодный сапожник в Иванове спрашивал меня: "Может быть, они взятку дали?" И даже шесть лет спустя Ира Муравьева не смогла переубедить свою однопалатницу, верившую, что евреи отравили гематоген раком, а рыбий жир туберкулезом.
Особая статья - школьники. Они легко втягиваются в жестокие игры. Если вы забыли, как это делается, - перечитайте "Братьев Карамазовых". Или воспоминания Ларисы Миллер о 1953 годе. Один парень рассказывал мне, в 1959-м, как загонял мальчиков-евреев под парту. Рассказывал, каясь. Но не все покаялись. Некоторые слишком втянулись в игру, в психологию борьбы с Мировым Злом и не захотели из нее выходить. Взрослые отступили от знамени и около него встали молодогвардейцы. Порыв был искренний, героический, с готовностью пострадать. И сперва действительно пострадали. Первые нацистские группы попадали в лагеря. Начальство еще не поняло, что воинствующее юдофобство нацистов можно приручить, вернуть в лоно русского патриотизма и при случае использовать.
Вадим Козовой, тянувший срок одновременно с Осиповым, рассказывал, что основы будущего "Веча", единого фронта всех русских, были заложены еще в лагере. Фронт был защитой от лагерной русофобии (которую было бы правильнее назвать имперофобией). И во-вторых, - попыткой найти козла отпущения за все грехи, наделанные с 1917 года, утвердиться в собственной правоте и освободиться от мучительного чувства стыда за Россию, от чувства национальной вины.
Вопрос об ответственности евреев за революцию я обсуждал с Михаилом Николаевичем Лупановым году в 52-м, прогуливаясь по бревенчатому настилу между вахтой и столовой. Лупанов рассказывал, какое впечатление производили на него и других красноармейцев речи Троцкого и Зиновьева. По-прежнему почти разутые, по-прежнему почти без патронов, только что сдававшие город за городом и готовые разбежаться, красноармейцы переходили в наступление и гнали белых. Вспоминая молодость, Михаил Николаевич, давно ставший контрой, загорался, и через него я почти физически почувствовал, что значила в годы революции пламенная речь. Много лет спустя, работая над темой "Антикрасноречие Достоевского в историко-культурной перспективе", я написал в примечании, что митинговое ораторское искусство позволило красным мобилизовать крестьян и создать многомиллионную армию, а следовательно выиграть войну (белые, не имевшие митинговых привычек, с мобилизацией не справились). Несомненно, евреи, гораздо больше склонные к риторике, чем русские, в этот период сыграли очень важную роль. Но потом нужда в ораторах исчезла, и евреи тоже исчезли с высоких постов; а лучше от этого не стало. У всех были на слуху слова и поговорки явно не еврейского происхождения: "вертухай", "вологодский конвой шутить не любит"...
Этническая история российской, а потом советской империи - очень интересная тема. Отчасти ее уже коснулся Андрей Амальрик; я тоже об этом писал. Время от времени логика империи выталкивала наверх какие-то неславянские группы: варягов, татар, немцев, евреев; потом первые становились последними, и оставалась только привычка ненависти - к вчерашним фаворитам. Но на очереди уже стоял следующий фаворит... Какие-то могучие силы, вырвавшиеся наружу, делали людей своими "человекоорудиями" (как называл это Даниил Андреев), а затем губили. Но не щепки, подброшенные волной, а затем ввергнутые в пучину, создавали саму волну. Я склонен думать, что начинается эта волна в нашей общей ауре, созданной общими грехами, и все мы друг перед другом виноваты - но все это трудно доказать, скорее даже невозможно, и поэтому умолкаю. А на поверхности, доступной моему взгляду, сталкиваются не столько этносы, сколько типажи. Хлестаков может быть русским, как увидел его Гоголь, может быть евреем или армянином, но прежде всего это Хлестаков. В 1918 году господствовали не евреи, а Хлестаковы (отменяли деньги и т. п.), буянили Ноздревы и подбирались потихоньку к власти Смердяковы. Это первым заметил Бердяев в "Духах русской революции", а потом, ничего не зная о его открытии, я заново построил тот же велосипед ("Квадрильон", 1963). Типаж - категория, по крайней мере, не менее важная, чем этнос.
В 1952 году, разговаривая с Михаилом Николаевичем, я все это не мог сформулировать, но кое-что мне пришло в голову, и мы внимательно прислушивались к аргументам друг друга. Слишком очевидно все мы сидели в одном лагере по одной и той же статье, 58-10, ч. I.
Интеллигенты держались дружно, все готовы были выручить вас, если вы попали в беду. Я это дважды испытал и поверил, что так должно быть всегда. Это мой миф об интеллигенции, который в 1967 году столкнулся с солженицынским мифом о народе и дал последний всплеск в "Человеке ниоткуда".
Потом обстановка изменилась. Колючая проволока перестала ограждать нашу совесть, мы рванулись что-то сделать, убедились в своей беспомощности - и началось создание интеллектуальных транквилизаторов: для уезжающих - образ проклятой страны, в которой никогда ничего не удается, у остающихся образ вредителя, который все портит. Кадры, решающие всё и давно освободившиеся от прожиди, решительно поддержали второй вариант. Им страшно то, о чем писал Машков, а ненависть к евреям кажется предохранительным клапаном. Игроки, видящие на один ход вперед, не понимают, что национальная ненависть заразительна и невозможно направить ее, как пистолетный выстрел, прямо в Рабиновича. Рано или поздно эпидемия ненависти, раздуваемая в Москве и Питере, вспыхнет на всех окраинах...
Основав "Вече", Володя Осипов приглашал моего пасынка Владимира Муравьева сотрудничать. Тот поставил условие: "Вече" публикует передовую, которую он сам напишет, с осуждением антисемитизма. Осипов ответил: "Я не антисемит..." А потом прибавил: "А ты думаешь, они ни в чем не виноваты?.." Сотрудничества не вышло. Не получилось и сосуществования с могучим ведомством, полуразрешившим "Вече" (хотя старания были. К пятидесятилетию СССР журнал вышел с передовой "Русское решение национального вопроса". Солженицын назвал его "национал-большевизмом"). Осипов принимал свои теории слишком всерьез, в нем не было рептильности. В конце концов, ему дали новый срок, а кадры "Веча" были использованы в "Памяти". Осипов, вернувшись из лагеря, в "Память" не вошел и основал свой собственный Христианский Патриотический Союз.
