Откуда его возьмешь — хорошее дворянское имя? Хорошие имена давным-давно поразобраны.
Когда он подарил Матильде Васильевне, прима-балерине городского театра, шпица-щенка, они с ней вдвоем чуть не неделю придумывали имя, хотя с собакой, в сущности, можно не церемониться.
И придумали в конце концов очень обыкновенное: Трезор.
Трезор. Трезоров.
Нет, не подходит.
* * *
Проще и надежнее всего, конечно, было бы взять что-нибудь из военного, из офицерского, быта… Но, приставляя к вещам и делам военного обихода «фамильные» окончания — ов, ин, ский, Энгельсов, к немалому своему удивлению, убедился, что получается неблагозвучно:
— Адъютантов — мелко; Эксельбантов — даже смешно, точно для комедии; Шпорин — чем-то неприлично; Шенкелев — почему-то на еврея похоже; Голенищев — нельзя, есть князь Голенищев-Кутузов; Пушкин — тоже есть; Стремячев, Мундштукин, Вальтрапский, Трензелев…
Трензелев — еще ничего. Трен-зелев. Подзванивает, как шпорой. Но — не солидно. Для корнета еще куда ни шло. Старше — не годится.
* * *
Три дня неотвязно, слово за словом, вещь за вещью, на что ни посмотришь — ов, ин, ский.
— Плац, помет, корда, кобыла…
Ничего подходящего. Сколько слов в языке — и все ни к черту. Порядочного имени не подобрать — для офицера!
— Корнет, кларнет, арбалет, кабриолет, шарабан, барабан…
Чем ближе к сроку, тем напряженнее работала голова, тем быстрее перебирались слова. С ума сойти.
Вот и сейчас, на улице, едва разминулся с мастеровым — опять замелькало:
— Панель. Шинель. Тумба. Фонарь. Извозчик. Разносчик.
Лоток. Желток. Бульдог. Щенок. Собака…
Кобелевым, что ли, назваться?.. В пику Собакину. А что?
Энгельсов шарил глазами по сторонам. Энгельсов задерживал шаг, оттягивая возвращение домой. Дома — ничего не придумаешь. Дома безнадежно: он уже в первый день перебрал все вещи — от иконы и до урыльника.
Но медленный шаг — все-таки шаг: дошел.
Дверь. Войлок. Клеенка. Кнопка. Попка. Бобка.
Скрипнув зубами, штаб-ротмистр вложил американский ключ в замок. Отпер.
Скважина. Ключ. Ключарев. Ключников. Америка. Колумб. Фрегат. Дамба. Амба.
Штаб-ротмистр ощутил неожиданную слабость в ногах. От этой капели имен (именно так: сначала был — марш, потом — вихрь, буран, хаос, ливень, потом пошла медлительная, слякотная капель) он вдруг осознал, ясно, до страха, до жути, что он сейчас — безымянный. Что старое имя за эти три дня ушло — уже не вернуть нипочем, — а нового нет. А стало быть, нет и его. Есть мундир под мундиром чье-то тело. Безымянное. Чье-то. Неизвестно чье. Это было очень, до последней точки, страшно. Он остановился и уперся рукой в стену, чего с ним не случалось даже после трехдневной товарищеской выпивки.
— Придумать. Сейчас же. Или…
* * *
За кухонной дверью, около которой застыл в безнадежном творческом напряжении Энгельсов (ведь все уже перепробовано: ко-ри-дор, то-реа-дор, пол, потолок, крюк, Крюкин, Крючков, Круковский), ширкала сапожная щетка по шершавому голенищу и голос, баритонный, довольно приятного тембра, курлыкал достаточно, впрочем, громко:
Еще светлеется, расстилается полынь горькая.
Ох и нет тебя горче во чистом поле,
А еще того горче — служба царская.
Энгельсов опознал голос своего денщика. Песня была явно крамольная. Это сразу привело штаб-ротмистра в ранжир. Он крикнул:
— Вихрев!
И тотчас жгучая зависть цепко схватила за горло. Дана же скотине фамилия, красивее не измыслить!
Вихрев. Вихрь?
В раскрывшейся двери, спустив руки по швам — в одной щетка, в другой сапог, — стал коренастый и курносый парень в гимнастерке с синими погонами. Энгельсов ударил кулаком, ставшим втрое тяжелее обычного, Вихрева в зубы, так что сразу забурела кровью белая перчатка.
— Стало быть, как, по-твоему? Царская служба — полынь, сукин сын?
И запнулся.
Полынь. Полынов. Полынин.
Он отряхнул руку и прошел к себе в комнату.
А, кажется, так и в самом деле будет неплохо… И на звук, и по смыслу.
Штаб-ротмистр Полынин.
* * *
В самом деле — неплохо.
Штаб-ротмистр Полынин.
Полковник Полынин.
Генерал от кавалерии Полынин.
Он исчеркал целый лист подписями, подыскивая новый рос черк: старый, энгельсовский, конечно, уже не годился: стиль совершенно другой. И росчерк нашелся. Вполне несомненно: фамилия выдерживала всяческое испытание: помимо смысла и звука она была приятна, так сказать, и на вид, и на ощупь.
Энгельсов повеселел. Он даже прошелся по комнате тем значительным и вместе с тем игривым шагом, с подзваниванием шпорой, каким подходят на балу к хорошенькой женщине, чтобы ангажировать ее на мазурку.
Штаб-ротмистр Полынин…
Даже странно, до чего фамилия подошла сразу: ему казалось уже, что он всегда именно так назывался. Какой черт, недоразумением каким — прилепил ему, Полынину, каторжную фамилию Энгельсов?
Теперь, живым манером, — рапорт.
Присвистывая, он подсел к столу, аккуратно оторвал четвертушку бумаги — как всегда делал для рапорта, — но тотчас же вспомнил, что на высочайшее имя полагается писать на целом листе, в знак верноподданного благоговения.
" Всепресветлейшему, державнейшему…"
Штаб-ротмистр писал, тщательно, по-писарски выводя буквы. Он дошел уже до последней строки, установленной формы: "Припадая к священным стопам Вашего Императорского Величества…" — и очень ясно почему-то представил себе гусарский его величества сапожок (Николай Второй, как известно, предпочитал именно лейб-гусарскую форму), когда — быть может, именно от этого отвлечения — мозг нежданно ожгла ошеломляющая мысль:
— А что, если у «тех», у революционеров, есть Полынин? И что, ежели он еще хуже этого — Энгельса?
* * *
Радость сникла сразу. Неужели опять начинать все сначала?
Исписанный «Полыниным» лист дразнился начертанием росчерков. Сомнений быть не могло: росчерки были внушительны и благородны. Не придумать более благородной, более отвечающей чести мундира фамилии: Полынин.
С такой фамилией можно и в генерал-адъютанты, и в Свиту Его Величества:
Ардалион Викентьевич Полынин.
Свиты Его Величества генерал майор
По существу говоря, конечно, не может быть революционера с такой фамилией. А впрочем — черт их знает… Чего с них не станется. Где бы проверить?
Штаб-ротмистр задумался.
В полку справиться не у кого, очевидное дело. Знакомых тоже подходящих нет никого.
Раздумье Энгельсова было долгим. Потом он встал, приказал Вихреву подать шинель, взял стек и вышел.
Драгуны по здешнему гарнизону провинциальному — как бы на положении гвардии. Цветная фуражка, четыре звездочки на погонах, стек. Начальник жандармского управления принял господина штаб-ротмистра незамедлительно, вне всякой очереди:
— Чем могу служить?
Штаб-ротмистр изъяснил кратко, что имеет поручение от командира полка — по встретившейся служебной надобности — навести справку о некоем Полынине: кто он именно и в чем точно заключается политическая его неблагонадежность.
Полковник сощурился, припоминая:
— Полынин? Не слыхал.
У Энгельсова отлегло от сердца.
— Впрочем… Сейчас мы наведем исчерпывающую справку.
Полковник нажал кнопку — и тотчас предстал, колыша на синей груди красный, туго плетенный эксельбант (Эксельбантов, Адъютантов… Энгельсов внутренне усмехнулся: проехало!), жандарм с тройным подбородком.
Полковник приказал отрывисто:
— Скворцова! — И протянул штаб-ротмистру серебряный, с вензелями портсигар: — Курите?
* * *
Скворцов, в вицмундире, вошел трусцой, лисьемордый и как будто припудренный, хотя предполагать пудру, конечно, никак было невозможно, ни по чину вошедшего, ни по возрасту. Полковник спросил:
— Полынин?
Лисьемордый ответил без запинки:
— Не числится.
Полковник кивнул головой удовлетворенно:
— Не за нами… а вообще?
Скворцов помедлил секунду:
— Никак нет. Вообще не числится. Ни по социал-демократам, ни по социалистам-революционерам, ни даже по анархистам.
Полковник обратился к Энгельсову:
— Скворцов у нас специалист. Всех до последнего знает — кто, где и как. Ежели он не знает, стало быть, никакого Полынина нет. Вас, очевидно, ввели в заблуждение.
Скворцов повернулся и на цыпочках пошел к двери. Энгельсова осенило. Он привстал:
— Виноват…
Чиновник остановился.
— Уж раз так случилось, что я вас обеспокоил, разрешите еще спросить: кто такой Энгельс?
Полковник блеснул глазами:
— Энгельс? Когда арестован?
— Не могу знать, — скромно сказал штаб-ротмистр и даже развел слегка руками. — Собственно, я… как бы так выразиться, не вполне уверен, что он арестован.
