Грек медленно тащился вдоль Длинных Стен, часто останавливался у полуразрушенных известковых столбов и мутным взглядом провожал спешащих туда и обратно людей. Селяне шли пешком. Купцы ехали в повозках или верхом на мулах. Порой мимо Феагена проносились колесницы именитых горожан. Густой толпой двигались рабы. Они шагали быстро, без слов, не глядя по сторонам, — шагали ряд за рядом, точно солдаты разбитого и отступающего легиона; мужчины и женщины, представители разных племен — сирийцы, лидяне, фригийцы, египтяне, фракийцы, евреи, скифы — как бы торопились скорей добраться до места, чтобы не видеть чужих глаз, нагло взирающих на их позор. Отстающих торопил окрик воина из охраны:
— Живей!
Раб, словно титан Атлас, подпирал широким плечом всю Элладу. Шестьсот сорок тысяч невольников томились в мастерских Коринфа. На двадцать тысяч свободных афинских граждан приходилось десять тысяч бесправных иноземных поселенцев и четыреста тысяч купленных или захваченных людей. Полмиллиона варваров угнетала Эгина. Рабы погибали десятками тысяч, но их место занимали новые скопища "говорящего скота".
Завтра на Агоре, базарной площади Афин состоится большой торг. Невольников разденут догола и выведут на помост. Покупатели станут заглядывать им в рот, испытывать их силу, заставят живой товар бегать и прыгать. Руки вислогубых стариков жадно ощупают пятнадцатилетним девушкам груди и бедра. Доходное занятие — работорговля. Невольник, способный выполнять простую, но тяжелую работу, стоит около двух мин.[3] Знающих ремесло продают гораздо дороже. Выручка за рабыню, предназначенную для удовольствий, равна десяти, двадцати и даже тридцати минам, или трем тысяч драхм, тогда как годичный заработок наемного ремесленника составляет всего триста драхм.
Не пройдет и семи дней, как несчастных варваров, идущих сейчас мимо Феагена, разберут и определят на работу. Доля тех, кто сделается управляющим мастерской, торговым доверенным хозяина, приказчиком, счетоводом, хранителем склада, поваром, флейтистом или танцовщицей, еще завидна.
Но каково каменщику, гончару, гребцу или портному? Каково тем, которых загонят в рудники Лавриона? Их спустят в шахты глубиной в девяносто локтей, принудят по двенадцати часов долбить бронзовой киркой твердую породу, тащить ее наверх при помощи веревок и корзин, промывать водой из мутного бассейна, плавить в горнах, грузить бруски серебра на мулов и везти их по афинской дороге.
Через полгода вон тот молодой ливиец, что убьет, пожалуй, и буйвола, превратиться в беспомощного старца: невыносимо тяжелая работа, голод, жажда, побои и хворь отнимут у молодца силу, и его живьем сбросят под обрыв, на груду скелетов, обглоданных клыками диких зверей.
Феаген вспомнил, как относился к рабам, когда жил в Марафоне, и жалко усмехнулся. Чем он сам сейчас лучше раба?
Грек задумался: а что если… свернуть налево, лечь и подохнуть в оливковой роще? Он колебался. Упаси бог, нет! Может быть, сегодня удастся достать кусок хлеба? И опять добрая надежда повела измученного, совсем павшего духом человека к воротам великой столицы.
Перейдя мост через Кефис, он сел на мокрый камень, чтобы передохнуть, и бросил взгляд на темный массив Акрополя, на силуэты стен, косо срезанных сверху вниз или ступенчатых, по мере их подъема к вершине, и переходящих основаниями в обрывы необычайно крутого холма.
Сквозь голубоватую пасмурную мглу, что колебалась вокруг холма, угадывались смытые дождем оливковые рощи, приютившиеся на его склонах, извилистый путь к широкой мраморной лестнице у входа в замок, крыши малых храмов, выступающих над входом, в ряды строгих колонн Парфенона, как бы парящего на огромной высоте над скопищем великолепных дворцов и жалких лачуг, из которых состоят Афины, и гармонично венчающего нагромождение обрывов, острых скал, зияющих провалов и троп, подобных глубоким шрамам. Далеко позади Высокого Города тянутся гряды синих гор. Их словно размытые гребни растворяются в тяжелых слоистых тучах.
Пока Феаген сидел на камне, тучи, изворачиваясь и уплывая к морю подобно клубам черного дыма, спустились почти до самой земли. Сквозь пелену нижних рассеянных туч виднелись мрачные верхние облака. Пошел мелкий, но густой холодный дождь. Как ни кутался Феаген в козью шкуру, ветер, словно издеваясь над бедным человеком, заносил ледяные брызги то спереди, то сзади, то слева, то справа, и Феаген продрог до того, что не мог унять скрежета зубов.
Вот и второй мост — Через Иллис, что огибает Афины с востока и впадает в Кефис на западе, в оливковой роще. С толпой замерзших селян и купцов Феаген миновал городские ворота и направился к Агоре. По какой идти стороне? По правой, где дворцы, театры, ипподромы, кварталы домов с колоннадой, внутренним двором и садом, или по левой, где ютятся ремесленники? Феаген вспомнил удар бича и свернул налево.
В ноздри Феагена полез стелющийся дым бесчисленных мастерских приземистых, покосившихся лачуг, напирающих друг на друга с обеих сторон кривых, грязных улиц; его слух раздирали стук, звон и скрежет, доносившийся из лавок плотников, гончаров, кузнецов, башмачников, кожевников, ткачей, чеканщиков, накатчиков, медников и портных. Тут пахло всем, чем только может пахнуть бедняцкая часть города: дохлой рыбой, замоченной кожей, сырой глиной, козьей шерстью, чадом расплавленной меди, прелым навозом, и лишь запах свежевыпеченного хлеба не витал меж убогих хижин из трухлявого дерева, битого кирпича и перегнившего тростника, хижин, где в тесных комнатах с земляным полом обитали люди ремесла. Через открытые двери мастерских Феаген видел полуголых рабов или свободных наемных рабочих, склонившихся возле гончарного круга или ударяющих о наковальню тяжелой кувалдой. Надсмотрщик подгонял замешкавшихся толстой палкой, и по временам до Феагена долетало неумолимое и приводящее в трепет:
— Оймозде!
Феаген вспоминал крик скифа: "Стонай, сын пса" и спина его начинала болеть с новой силой. И все же Феаген завидовал ремесленникам. Пусть их избивают, пусть им трудно у жарких горнов и вонючих засолочных ям, зато у них есть работа; они едят овсяной хлеб, капусту, маринованную рыбу, пьют вино — кислое, разбавленное водой, но все-таки вино; они спят под крышей, а у него, Феагена, ничего нет, и он никому на земле не нужен.
Дождь прекратился. Феаген добрался до Агоры и попал в крикливую толпу разносчиков, лавочников, перекупщиков, селян и пьяных блудниц. Сняв шапку и протянув ее перед собой, почти не видя уже ничего, он поволок свои ноги мимо рыбных, сырных, хлебных, винных рядов, мимо торговых палат и навесов из тростника, мимо товаров, сложенных на подстилках под открытым небом, мимо столов ростовщика и менялы, пока не ударился плечом о каменный столб. Феаген поднес шапку к глазам — она была пуста. У него странно зашумело в голове, он покачнулся и упал.
Пока человек жив, его мучения не трогают никого, — кричи до хрипоты, прося сочувствия, все равно никто не откликнется на твой зов; вокруг мертвого же почему-то всегда объявляется толпа доброжелателей, готовых от души помочь усопшему словом и делом, хотя ему теперь уже на все наплевать. Народ окружил Феагена. Кто-то со вздохом принес чашу вина. Другой, скрепя сердце, отломил от своих запасов кусок хлеба. Феаген, на свое счастье, был еще жив, и его отходили кое-как; вино согрело бродягу, хлеб подкрепил, и люди, убедившись, что опасность прошла, опять оставили беднягу одного.
Он уселся возле храма Гермеса, положил голову на колени и задумался. Что делать? Что тебе делать, марафонец? Еще одна ночь, как сегодня, — и ты пропал. Мысль о смерти захолодила сердце. Нет, нет… Надо жить, но как жить? Где выход?
— Эй, Феаген! — окликнул кто-то марафонца. Он встрепенулся — его давно не называли по имени, обходясь кличкой «бродяга».
Феаген обернулся, и взгляд его разгоревшихся глаз сразу потускнел он увидел Дракила. Когда-то гладкий и толстый, словно повар, а теперь обрюзглый, лысый и неопрятный. Дракил полгода назад задолжал ростовщику, не сумел уплатить и разорился, — его лавка мелких товаров, которую он держал в Марафоне, попала в руку того же Ламаха. Бросив жену и детей, Дракил, как и Феаген, отправился по афинской дороге с твердой верой в удачу. И правда, более изворотливый Дракил ухитрялся чаще, чем другие, добывать кусок хлеба и голодал меньше, чем Феаген. Но сегодня, очевидно, не повезло и Дракилу. Бывший купец сокрушенно причмокивал толстыми губами и уныло вздыхал.
— У тебя… ничего нет? — мрачно спросил он у Феагена, присаживаясь рядом.
— Нет, — сухо ответил Феаген.
— О Гермес… — Дракил глубже укутался в козью шкуру и умолк. Так они сидели около часа — ведь торопиться им было некуда. Феаген задремал. Дракил последовал его примеру. Наступил уже вечер, когда их разбудил чей-то говор. Они открыли глаза. Перед храмом стояли три бородатых афинянина в дорогих зимних шапках, широких теплых плащах и двойных башмаках, — этих-то не пугал холодный ветер.
