Гости обедали в избе. Ему прислали чашку зеленого кваса с салом, ломоть хлеба. Он приподнялся, взял чашку, низко склонился над нею, выгнул зубчатую от позвонков спину, перекрестился, зачерпнул дрожащей рукой ложку и проглотил торопливо, боясь, что не хватит сил поесть. И точно, не хватило. Он устал, задохнулся, лег на спину... И чашка так и осталась стоять на земле возле телеги. Квас запенился, подернулся сальной пленкой, в него нападало много мух. Аверкий отгонял их и рассматривал свою руку, голубые ногти. Дивила его ладонь: впалая, она была суха и блестела, будто натертая воском... И, подумав о больнице, он насмешливо улыбнулся.
VI
Перед вечером прошел недолгий дождь. Со смехом, накрывшись подолами, гуртом прибежали с улицы девки, стали у ворот, не обращая внимания на Аверкия, ждали, пока перейдет дождь, видный в раме ворот на серой тучке. За воротами говорили, смеялись ребята, кто-то все начинал играть на сломанной, с западающими клапанами, гармонии. Подошел к воротам зять, слегка хмельной. Он выставил вперед правое колено, поставил на него свою большую, мягко и приятно рычавшую гармонию. Он томно смотрел в одну точку, играя. А против него стояла и, слегка склонив голову, упорно смотрела на него солдатка, бледная женщина с свежим, приятным ртом и серебристыми глазами в черных ресницах. Они звали друг друга взглядами, словами бесконечной "страдательной". И все долго, под редким дождем, следили за их любовными переговорами. Потемнело в углах риги, темнело в воротах. Закрыв глаза, Аверкий слушал. Ему было хорошо.
Улица так и осталась возле риги до поздней ночи, расходясь постепенно. Поздно ночью неба расчистило, две большие звезды глядели в ригу. "Значит, так надо, - думал Аверкий, - значит, ему дочь моя не хороша, иную надо". Гармонья смолкла. Кто-то говорил за воротами дрожащим, охрипшим голосом, о чем-то упрашивая. Женщина отвечала протяжно, уклончиво, но сопротивление ее было слабое. Потом две тени на минуту заслонили звезды в раме ворот, прошли мимо, влево, к остаткам соломы...
"Ах, неладно, - подумал Аверкий. - А дочь небось любит его..." В душе зазвучала песня, нежная, любовная:
"Я соскучилась, любезный, без тебя: вся постелюшка простыла без тебя, изголовьице заиндевело..." Он забылся и очнулся от громкого кашля" Зять, проводивши солдатку, смело воротился в ригу, сел на розвальни и, разуваясь, со стуком побросал сапоги наземь. Он зажег спичку, осветив петуха, ночевавшего на деревянном козле для резки.
Чтобы показать, что он не обижается, не вмешивается в чужие дела, Аверкий, усмехнувшись, сказал про петуха:
- Ишь, где квартеру себе нашел!
- А ты чего ж не спишь? - спросил зять.
- Я, почесть, никогда не сплю, - ответил Аверкий.
- Помираешь, значит, - равнодушно сказал зять, ложась.
- Худая трава из поля вон, - пошутил Аверкий. - А чую конец. Чую - она. Ночью скучаю, пуще всего как полуночная звезда-зарница взойдет. Никакая! - сказал он безнадежно. - Стали уж колокольцы в глотке звенеть...
Зять стал засыпать, сумрачно похрапывая. И грусть, умиленье одиночества нашли на Аверкия. Хотелось еще поговорить, сказать что-нибудь дружелюбное, приятное зятю. Он окликнул его:
- Спишь?
- Нет, - отозвался зять очнувшись. - А что? - И забормотал строго:
- Будя буровить-то, людям спать не давать... Спи!
Аверкий смолк. Хотелось сказать: "Ах, хороша любовь на свете живет!" Он лежал, думал и затаивал дыхание, стараясь представить себя в могиле... Зять храпел, спал крепким сном поздней ночи. Слабое, мутное зарево долго было видно за воротами, за темными полями. Показался поздний полумесяц, как отражение в затуманенном зеркале, - прошел низко и скрылся. Потемнело перед рассветом. Стал на всю ригу кричать петух. Стало в раме ворот серебриться небо, стал заниматься для живых новый день.
Зять проснулся, свежо и крепко зевнул, снова разбудив тонко дремавшего Аверкия. Утро настало веселое. Весело и молодо глядело в ворота голубое, по горизонту оранжевое небо. Холодная роса сверкала на траве. Зять, надевая сапоги, надувался и стучал ими в землю.
- Обузил хромой дьявол! - сказал он хрипло и бодро, разумея сапожника.
- Тесный сапог осеннее дело никуда, - ответил Аверкий. Мука.
- Да это еще по чулку, - сказал зять. - А по портянке и совсем не вобьешь... Ну, погоди же, хромой!
Старуха с дочерью нарядили Аверкия. На него надели ситцевую рубаху, давно слинявшую, но чистую, легкую, узкие серые брюки в полосках, - подарок с барского двора, - и кожаные бахилки; надели полушубок, большую шапку и под руки повели к телеге. Девочка гонялась по риге за петухом, все норовила поймать его за хвост. Поджимаясь, петух мелко убегал от нее, и Аверкий усмехался. После риги небо показалось ему бесконечно просторным, светлым и радостным, воздух в полях - упоительным. Дорога уже обвяла. День был августовский - прохладный, блестящий, со стальными облаками. О больнице, о выздоровлении не хотелось и думать: и так было хорошо.
VII
Прошел еще месяц. Жизнь еще больше отодвинулась от Аверкия за этот месяц. Черные катышечки в пахучем желтом порошке, конечно, не помогли, - только палили изжогой. Но он все-таки ел их - целых двадцать дней. Когда же проглотил последнюю и зачем-то спрятал круглый пузырек под подушку, вздохнул так облегченно, точно свалил с плеч последний тяжкий долг. А с людьми он мысленно уже простился: люди понемногу забывали о нем, заходили к нему все реже, а заходя, говорили то трогательное, то смешное, то грустное, но всегда неважное. Все время он чувствовал себя гостем, заезжим в какой-то край, где он жил когда- то и где теперь живут еще беднее и скучнее, чем жили прежде, при нем.
Воротился домой и заходил раза два солдат, побывавший в Порт-Артуре и в Японии, - на войне и в плену. И не рассказал ничего путного ни о войне, ни о плене, говорил то же, что говорили и, все, побывавшие на войне и в чужих странах. На войне страшно, а потом ничего, и не думаешь, а в чужих странах все не по-людски: земли много, а ходить негде, везде горы, людей всяких - и не счесть, а поговорить не с кем... Много рассказывал солдат о японках, но и их осуждал: "малы ростом и не завлекательны". Про море отозвался кратко:
- Воды много, а пить нечего.
Заходила Анюта. С ней Аверкию было легко, она сидела долго, никуда не спешила, не говорила притворно:
"Ну, я пойду, дельце есть..." Она была задушевна, проста, хотя и задевала Аверкия тем, что стала говорить с ним теперь, как с равным, как с дурачком, со своим братом, лишним человеком.
Заходил старик-плясун, в полушубке и старой городской соломенной шляпе, приносил яблок, с неумеренной настойчивостью совал их под подушку Аверкию и с неумеренным оживлением болтал, внутренне радуясь своему постоянному хмелю, а жизнь свою то восхваляя, то ни в грош не ставя. Он дышал перегаром, говорил без умолку.
- Хм! - говорил он. - Мне тут, в селе, рай! Тут я маленько оправился, человеком стал. А то сослали меня прошлый год... Именьишко в поле, сад в поле - хоть бы тебе дворишко! Скука - избавь бог! Не то, что у вас в селе: тут в поле выдешь, и то что-нибудь увидишь обязательно: либо где ребята в коноплях, либо так какой фигурой заинтересуешься, либо бабу примешь к сведению...
Хозяйственным людям было не до Аверкия: они веяли новое зерно и опять рассевали его. Раз эта мирная жизнь была нарушена тревогой, набатом, торопливо сзывавшим испуганное село к месту неожиданной беды, к омету на дальнем гумне, внезапно охваченному среди жаркого полдня весело и торопливо разгоравшимся оранжевым пламенем. У Аверкия, всегда боявшегося пожаров, заколотилось сердце. Он, насколько мог, поспешно приподнялся и долго глядел в ворота, на голубое спокойное небо, по которому беспокойно и высоко неслись черные хлопья, "галки". Он жадно прислушивался к тому шуму и гаму в селе, который люди, бегущие на пожар, всегда зачем-то преднамеренно увеличивают. Он, по старой привычке, заразился было этим чувством, но скоро понял, что пожару он только обрадовался, обрадовался развлечению, тому, что прибегут к нему, потащат его из риги на траву, понял и то, что пожар далеко и что ничего этого не будет, - и опять почувствовал равнодушие, опять лег.
Раз зашел к нему дьячок в парусиновом подряснике; посидел, пошутил над его болезнью, над тем, что скоро прибавится "земляного товару", и, задумавшись, сказал:
- Да... "И возвратится персть в землю, яко же бе, и дух возвратится к богу, иже даде его..." Этого, брат, не минуешь!
И Аверкий, которому очень понравились его слова, торопливо ответил:
- Избавь бог! Как можно того миновать!
На мгновенье ему стало жутко от церковных слов дьячка, но, подумав, он еще тверже повторил:
- Нет, избавь господи, - не миновать-то! Я вон жалюсь иной раз, я, мол, кочет оброчный, как говорится, а разве не правда? И бог оброку требует...
И, запутавшись в своих мыслях, прибавил некстати:
- Нет, как можно... А то бы столько греха развелось! Так-то, святые люди говорят, шла божья матерь от креста и плакала навзрыд... Все цветы от слез пожглись, посохли, один табак остался... За то-то вот и жгут его, курят...
