Но что же вы подумаете об Исмайлове? Этот философствующий «невозделанный дикарь» высказывается теперь совсем не в пользу влюбленного мужа, который добился, что его ангела «посекли».
«Этот поступок полковника, – пишет Исмайлов, – заставил меня переменить о нем мысли. В самом деле, если бы он точно был такой, как я его представлял, он никак не успел бы довести жену свою до позора, хотя и не публичного, но все же при содействии административной власти не секретного. Жена в ограждение себя от столь постыдного наказания могла бы осрамить его самого. Но этого не сделано, – следовательно, полковник не урод. Задача отвращения жены к мужу затруднилась, и разрешить ее я уже не в состоянии, разве антипатиею».
Затем пошли рассуждения: что такое антипатия и отчего они случаются между мужчиною и женщиною. Это уже не интересно, а данный случай проходит как какой-то кошмар. Точно припоминается Гоголь, в пьесе которого утешают дам, что им хорошо, – их «только высекут». Но ведь это не пьеса, не роман, – это не вымысел. Это рассказывает реальный, ответственный человек, рекомендованный таким лицом, как Филарет Дроздов. На Исмайлова иной может сердиться, но, во всяком случае, ему надо верить. «Дикаря» в Исмайлове много, но много и порук за его честность и справедливость (что дальше не раз будет показано); а притом он слишком близко стоял у дела, чтобы мог дать полковнику совет: «постращать жену розгами», если бы это не практиковалось. Незачем ему было советовать то, чего было невозможно исполнить. С другой же стороны, по своему дружескому положению в доме генерала, занимавшего важный пост в военной администрации, обстоятельный Исмайлов, конечно, не с ветра взял сведение о том, что полковницу «высекли при содействии административных властей». Он знал даже, как высеченная дама и ее мать потом вели себя в доме, – как они, обозлясь, «молчали, как мертвые, в доме мужа»… Конечно, странно и даже необъяснимо: почему синодальный секретарь и философ считал за справедливое «постращать розгами» даму, пока думал, что муж ее «урод», а когда у него явились предположения об «антипатии», то «наказание» розгами ему показалось «постыдным» и как бы напрасным? Кажется, по здравому рассудку, следовало бы рассуждать совсем иначе: за уродство мужа сечь даму совсем не было резона, а уж скорее можно было найти ее вину в том, что она позволила себе иметь «антипатию». Это убеждает нас, что пятьдесят лет тому назад во взгляде на брачные провинности у синодальных чиновников существовали довольно сложные, но не ясные понятия, и что выработанный в это полустолетие переход к институту так называемых «достоверных лжесвидетелей», без всякого сомнения, внес в эти дела много упрощения, которым выражается прогрессировавшее настроение нашего века, когда дам уже решительно не секут, по крайней мере «при содействии административных властей».
Другие брачные дела, к которым засим переходим после высеченной полковницы, покажут нам, что вообще в тридцатых годах с этими историями было гораздо хлопотнее и хуже, и тот упрощенный способ, при котором ныне все это мирно укладывается в однообразную форму, надо считать за большое счастье.
Тогда все это было как-то острее, рогатее и до того беспокойнее, что даже однажды сам Исмайлов чуть не сделался жертвою одной отважнейшей madame Petiphare, если бы только в нем не было целомудрия Иосифа.
Очень уж эти дамы «умели грешить».
Глава вторая
Очаровательная смолянка
Синодальный секретарь был влюбчив, но тоже не без рассуждения и не без осторожности, которая составляла самую рельефную черту характера митрополита Филарета, избравшего Исмайлова для воспитания генеральского сына в русском направлении. Перед холерою 1830 г. Исмайлов совсем было задумал жениться и чувствовал тогда себя к этому приуготовленным: ему исполнилось уже 36 лет, он занимал место, дававшее, по его соображениям, достаточное жалованье и чин надворного советника. При таких обстоятельствах ему казалось можно вступать в брак без малодушия. Но холера Исмайлову помешала: у него в Москве умер родственник, и синодальный секретарь должен был позаботиться о сиротах. Митрополит Филарет оказал пособие вдове и предложил ей поместить детей в сиропитательное заведение, но она нашла, что детям с матерью лучше, и оставила их при себе.
Устроив это семейство, Исмайлов вернулся в Петербург, где у него была на примете девица, на которой он думал жениться, и еще одна «дама», к которой он, по его словам, «питал привязанность», но жениться на ней не мог, потому что она была замужем.
Холера на время оторвала Исмайлова от обеих этих особ, «но когда болезнь утихла, дела и думы людские опять пошли обыкновенным чередом.[1] Стали выбиваться из забытья и мечты мои задушевные».
И вот мы видим нашего синодального философа в любовном переплете тридцатых годов: Исмайлов идет на каком-то «островском гулянье» по Елагину и нечаянно встречает волшебницу, которая год «назад одним манием жезла остановила было в нем движение крови и парализовала сердце так, что в биениях его он ничего, кроме ее, не слышал».
«Она гуляла с братом, двумя дамами и одною девицею: стройна как пальма, резва как серна, мила как ангел, она показалась ему царицею». Он подал ей руку, «пожал ей пальчик». (Так точно делывал тоже Аскоченский. Вероятно это было в употреблении, по крайней мере, между чиновниками духовного ведомства.) «Девица молчала».
Между ними произошел разговор.
«– Вам весело, – сказал секретарь, – и воздух хорош, и прекрасных цветов вокруг вас много.
– А вы? – возразила она.
– Я один, и дышится как-то тяжело».
Волшебница пригласила его идти вместе и ловким манером устроила так, что ему досталось счастье вести ее под руку.
«Я чуть было не вздрогнул, когда она взялась, – пишет секретарь. – Мягкий, как звук флейты, голос, вкрадчивая речь, эфирная поступь, бархатные взгляды черных глаз» сразу произвели на него такое влияние, что он «потерялся в вопросах и ответах». «Я спросил: „как вы провели время холеры?“ Мне ответили нехотя; а на вопрос, „где приятнее жить: в Москве или в Петербурге?“ я не умел похвалить Петербурга, и меня упрекнули: „зачем же приехал?“ Почувствовав свою неловкость, я смутился и был принужден оставить прогулку».
Эта неудача, однако, не оторвала секретаря от его чудной красавицы. «Я непременно бы женился на этой милой девице, говорит он, если бы с расположением к ней не спуталось в моей душе другое, так сказать, центрофугольное движение (?!): я был привязан к одной даме, которой чувства весьма много симпатизировали моим чувствам. Привязанность была взаимная, сильная и совершенно непорочная (по некоторым местам записок можно подозревать, что душа его пламенела таким чувством к свояченице генерала, у которого жил он). „Эта-то привязанность, несмотря на полное увлечение к красавице-невесте, задерживала“ его „решимость“, а между тем случай подвел такую неожиданность, что описанная прекрасная девица вдруг „внезапно умерла“».
«Хорошо, что я долго колебался», – замечает по этому случаю Исмайлов, вообще относившийся к смертям так стоически и немножко по-скалозубовски. Живешь – хорошо, а умираешь – и это не дурно. (По случаю смерти жены обер-прокурора Нечаева он даже притопнул и сказал: «Бог наказал!»)
Все это, мне кажется, дает любопытные черты для повествователя и романиста, который бы пожелал взять героя для своего произведения из оригинальнейшего мира светских чинов духовных учреждений, где люди тоже «женятся и посягают» и, стало быть, могут быть, так сказать, предметом нашего изучения и нашего пустословия. Рисует это и тридцатые годы, которые все как-то обходят, но настоящая романическая история во вкусе того времени, представленная притом в довольно полном развитии, здесь только начинается. Это и есть история Очаровательной смолянки, которая в записках не названа и нам не известна, но кому-нибудь, верно, памятна.
Надо полагать, что Исмайлов нередко разглагольствовал о своих «заветных мечтах» и его желание жениться было известно окружающим, между которыми нашлись люди, имевшие на этот счет свои виды.
Исмайлов рассказывает:
«Привязанность моя к даме, о которой я упоминал, усилилась во мне и превратилась в совершенную любовь, но любовь чисто платоническую. Я предался ей душою, – душою и она предалась мне; но я был свободен, а она не свободна, и потому ей легче было хранить чистоту любви, а мне крайне было тяжело (!). Выпадали самые соблазнительные случаи, но мы воздерживались от тесного интимного сближения».
«В доме генерала, в одном со мною флигеле жил чиновник, его родственник, малоросс, дворянин, по-малороссийски образован в уездном училище. Я жил с ним дружно, – он меня любил и почитал как человека ученого».
Этот малоросс, однако, надувал своего ученого соседа. Стал он звать секретаря к Спасу Преображению, к обедне. Исмайлов в одно воскресенье не пошел, а в другое пошел. Отстояли они обедню, и малоросс начал его звать к одной даме, «предоброй и благочестивой старушке, которая любит поговорить о религии». Секретарь не пошел. Он «не желал заводить знакомства с пожилыми барынями, которые стесняют этикетом», но в следующее затем воскресенье малоросс опять повел его к Спасу Преображению и оттуда-таки завел к своей «знакомой старушке».
