У Холюши деньги водились. Всякий на хуторе знал, да и по всей округе, что на книжке у него большие тысячи лежат. Ведь продавал он по осени уток, гусей, кур, а теперь и индюшек. Машинами на базар вывозил. Бычков хороших выкармливал, кабанов, овечек. А по скольку пуху начесывал! Так что деньгам Холюшиным люди и счет потеряли.
Держал он денежки и при себе, в доме. На хлеб да на бутылку взаймы не давал, но когда для дела нужна была круглая копеечка и негде ее взять - шли к Холюше. Он не отказывал. Правда, не в одночас давал. Прежде долго жаловался на горевское житье, на тяжкие труды свои, на бессовестного Кольку Калмыкова, который взял пятьдесят рублей, а потом год целый отдавал. К тому же величать нужно было Холюшу в такие минуты Халамеем Максимовичем.
А Митьке выбирать было не из чего, дочку он очень жалел. Пришлось собираться. Хотел по дороге в магазин завернуть, к Максимову, остаканиться, да побоялся. С пьяного языка всякое может сверзнуться.
Вот и шел он по дороге, трезвый, как дурак. Шел и матерился в голос.
- В бога мать... Миллионщики... Революции на вас нету... Суки... Реформу бы хоть какую... В креста бога.
Но, к Холюшиному двору подойдя, замолк.
На базу, за воротами, слышался тонкий голосок хозяина:
- Ишь взгалчилися! Какие пашаничные! Зобайте, чего дают! А то вон чилята сидят, они враз наведут решку!
- Халамей Максимыч! Халамей Максимыч! - прокричал Митька.
Тот услышал, к воротам подошел.
- Кто это?
- Да я, Митька!
Холюша Митьку не очень привечал, но побаивался. Без электрика не обойдешься.
- А-а, Митрий... Всходи на крылец, счас отворю.
Несмотря на дневное время, окна в Холюшином доме были затворены, лишь одно, возле крыльца, подслеповато щурилось темным оком.
Загремел засов, и показался на свет божий Холюша.
- Здорово живешь, - поприветствовал его Митька. - По делу я к тебе, Халамей Максимыч... Счас докурю.
- Докуривай.
Вроде бы часто, чуть не каждый день, встречал Митька Холюшу. Встречать-то встречал, да уж толком не глядел. На кой черт он нужен. А вот сейчас...
Лицо Холюши было каким-то зольным от седой щетины, которою тот соскребал раз в неделю. Телогрейка и ватник затерханы до лоска.
- Проходи, проходи... - И хозяин, войдя в чулан, отворил дверь и первый ступил в единственную из всего дома жилую комнату - кухню. Митька шагнул за ним.
- Ты чего в теми, ощупкой живешь? - спросил Митька.
- Я привычный, - сказал Холюша. - Ну, счас отворю...
Он вышел и с улицы распахнул окно. Лишь одно, от речки. Стало посветлее.
И сейчас, и раньше, при матери, жил Холюша лишь здесь, на кухне. А кухня была, каких нынче не увидишь. Большую часть ее занимала русская печь, которую Холюша топил лишь по весне, выводя на ней гусят. Он умел это делать. По полторы сотни выводил. В остальное холодное время для обогрева служил пригрубок. Он стоял посреди комнаты. Жестяная черная труба коленом отходила от пригрубка и пропадала в печи. Старинная деревянная кровать с валяной шерстяной полстью и ватным лоскутным одеялом. Полати... Настоящие полати, каких теперь и в кино не увидишь, настелены были от печи до стены. А вдоль стенок тянулись широкие старинные лавки, темные от времени.
Вернувшись, Холюша пригласил гостя:
- На стулку садись.
Митька на лавки взглянул, засмеялся:
- А этих чертей нету?
- Нету, рано еще, - успокоил его Холюша.
Когда-то, по весне, зашел Митька к Холюше, и чуть было родимчик его не хватил. В полутьме комнаты вдруг увидел он, что со всех сторон, из-под лавок, с шипом тянутся к нему белые змеи. То были гусыни. Штук двадцать сидело их на яйцах, здесь же, в доме, под лавками.
- Как живешь-можешь, Халамей Максимыч? - с подходом начал Митька разговор.
- Какая наша жизня, - пожаловался Холюша.- Еле чикиляю. Оровое место, потрогал он поясницу,- нудит и нудит. На попово гумно сбираюся. Пора.
- Не беднись. Ты еще здоровее меня. Такое хозяйство содержишь. Цельный колхоз. Прешь и не кряхтишь.
- Приходится, Митрий... Кто же за меня делать будет? Чужие люди не придут.
- А ты б прижаливал себя. Помене всего держал.
- Да как же... Так уж... - развел руками Холюша.
Митька вдруг рассмеялся.
- Чего дыбишься?
- Мы с тобой, Халамей Максимыч, одной породы.
- Эт какой?
- Алкоголики.
- Эт почему?
- Я на водке помешанный,- объяснил Митька, - а ты на скотине. А? Как? - и победно рассмеялся.
- Нас властя призывают... - оправдался Холюша. - Разводитя... Кормитя города...
- Тебя и не призывали. Воспрещали, а ты свое лепил.
И вправду. Были крутые, лихие для хуторян времена, когда и землю отбирали, и не давали травинки косить, то запрещали, другое ограничивали.
Но при любых обстоятельствах никогда никто не сумел низвести Холюшу. Может, потому и терпели его, что всегда и во все времена первым платил он все налоги, страховки, сборы, обложения; по любым поставкам - мясо, молоко ли, яйцо, шерсть - первым на хуторе отчитывался. Облигации выкупал враз и наличными.
Холюша законы уважал, и не то что побаивался, а старался быть с ними в ладу.
- А как же,- не сдавался Холюша. - Призывают властя. Надысь в конторе говорили, новая положения вышла. Там все прописано, про землю и про скотину. Водитя, мол, сколь смогете. Ты не слыхал?
- Да вроде слыхал,- ответил Митька. - Закурю я, Халамей Максимыч. А то у тебя дух какой-то, курями воняет.
- Четыре куренка задристали,- объяснил Холюша,- я их под печь посадил, пускай греются.
- Головы б им посек - и вся недолга...
- Головы отвернуть всякий смогет, а ты вот подыми их. Почему вот у меня все водится, а? Ничего не дохнет?
- Почему водится... Хозяин ты хороший, вот и водится. Гусят умеешь выводить не хуже гусыни...
- Матеря это, матеря меня научила. А колготы сколько, Митрий. Печь топи и топи. Яйца перекладай да перевертывай. Полазишь по этой печи, ни дня ни ночи не знаешь. Господи... А люди завидуют. А с индюками сколь я беды принимаю... Уж такие квелые... Ты-то их тоже держал?
- Все подохли,- сказал Митька.
- А я из полтора сот четырех всего упустил,- горделиво сказал Холюша. Люди вот завидуют, говорят, в руку пошли. А сколь я беды с ними принял, ум замрачился. За всем доглядать надо. За всякой животиной. Вон дох нападает. На коз да овечек, у кого - на курей. Лечить надо, не лениться. Телят понесет, белоголовник оттапливаю и пою. Коз да овечек - крушиной. Всякая трава пользительная. Сбирать надо, не лениться. Тогда и дох не нападет.
- Конечно, Халамей Максимыч, ты из хозяев хозяин. Всю жизнь на этом деле.
А Холюша вдруг вспомнил свою беду и пожаловался:
- Ты не слыхал, Митрий, не передавали?.. Ныне ночью опять ко мне приезжали, ночные гостечки, провались они в тартарары.
И он пересказал все, что было, и что думал, и чего опасался.
Просидев положенное, Митька просьбу свою выложил, о деньгах. В ответ пришлось выслушать долгие жалобы на великие расходы и, конечно, на Кольку Калмыкова, который полсотни взял, а потом отдавать не хотел. Этот Колька Калмыков, дед Николай, лет пять уже на кладбище лежал.
Но в конце концов Холюша согласился:
- Ты поди покури. А я счас тут...
Митька с готовностью поднялся и вышел на крыльцо. Усмехнувшись, подумал, что неплохо бы подглядеть, где прячет свои деньги Холюша. Люди разное говорили. И что носит он их на шее, на гайтане. И что в гармошку прячет. Дескать, вся гармошка, полные мехи деньгами набиты. Всякое говорили.
Хозяин вышел, вынес деньги, десятками, сказал:
- Перечти...
Митька послушно пересчитал, начал благодарить, прощаться. Холюша сказал:
- Тоже надо бечь. На ферму. Ребят попросить соломки подвезть.
- Зачем тебе солома? Подстилать?
- Не, скотину кормить.
- Сена, что ль, мало?
- Сенцо-то есть, слава богу, должно хватить. Да соломка ныне неплохая, ячменная. Едовая соломка. Я ее с сенцом перебиваю, гормя горит.
Дело было сделано, деньги лежали в кармане. И Митька позволил себе подкузьмить Холюшу.
- У тебя, говорят, гармошка хорошая? Дал бы поиграть.
- Да ты ж не могешь, - не понял или притворился Холюша.
- На твоей гармошке, - многозначительно сказал Митька, - я бы сыграл. Так сыграл, что чертям тошно было бы, - он засмеялся и пошел восвояси.
Нужно было побыстрей деньги отнести да подумать о выпивке.
3
Солому привезли вечером. В темноте Холюша лишь разобрал, что воз хороший, с верхом тележка.
- Ох и добрая солома,- сказал тракторист. - Да много наложили. За нее, Холюша, надо бутылку да еще самогонки влить. Гляди, воз какой.
- Разве я жадаю,- ответил Холюша. - Я всегда говорю, накладайте поболе. А они чудок накидают. Чтоб я скорее опять пришел.
Холюша не пожадничал: бутылку магазинной водки принес и самогонки. Он был доволен.
А утром, когда развиднелось, оказалось, что зря он расщедрился. Солома была почти вся смерзлая. Как с самого верху, со скирда сняли оберемок, так и положили на тележку. Холюша с досады чуть не заплакал. Бросил все дела и захромал в контору. Но бригадир ему раньше встретился, возле клуба. Только Холюша начал свою беду объяснять, жаловаться, как тот его остудил:
