Как ни был истощен и слаб, все же поднялся. Глядит, в келье страшный холодина, а он только что в радостном солнечном тепле купался!
Как напялил на себя шубейку, как доплелся до храма, понял, что сразу, тут же должен вознести Ему молитву благодарственную, совсем особую, хотя и не знал, какую именно! Как доплелся - не знает, не заметил.
Сказывали потом, словно ожившие шатающиеся мощи, еле двигался. Сказывали, все пугались и столбенели.
Недели через две начал крепнуть, ходить на бдения, там к нему подошел Гурий Никитин - главный монастырский книгописец, внешне очень приятный, светло-русый, сдержанный, спросил, не надо ли ему чего почитать - хранилище обители, мол, редкостное, более тысячи трехсот книг и свитков. Он впервые слышал о таком невероятном количестве и, конечно же, сильно удивился и заинтересовался им. Никитиным тоже. Тот принес ему Соборник дивного собственного письма, красивый до того, что к нему даже прикасаться было радостно. И просто так заходил, собеседник оказался умнейший.
И еще через неделю вдруг и говорит:
- Ты бы сходил к Нилу, когда вовсе оправишься.
Вассиан еще в Москве знал, что здесь есть такой знаменитый старец, и тут тоже слышал его имя.
- Но он же вроде отшельник, где-то в лесу, в пещере обретается.
- В скиту. Он спрашивал о тебе.
- Как?! Кого?
- Я был у него по осени, рассказывал, что знал, а он, оказалось, уже куда больше про тебя знает, из Москвы ему писали, когда ты еще не приехал. А седмицу назад и в письме о тебе вопрос: воскрес ли?
- Воскрес ли?!
- Так и спрашивает. Мы переписываемся.
"Воскрес ли? Почему то же самое слово, что и у меня в голове?" удивился Вассиан.
И прямо как хлестнуло: сразу страшно захотел увидеть этого старца, который сидит где-то в лесной глухомани на какой-то речушке в полном одиночестве уже, как сказывали, чуть ли не двадцать лет. К нему, правда, как сказал Гурий, ходят, но изредка, ибо дорога трудна, особенно зимой, когда, как теперь, снега по колено. Летом-то это на полдня пути, хотя поначалу без провожатого тоже нельзя, есть гиблые болота, надо обходить.
И про его нестяжательские битвы, конечно, сразу же вспомнил, потому что тогда и прежде тоже не понимал и возмущался с волоколамским Иосифом вместе, как же при нестяжательстве жить монастырям, как кормиться, как строиться?
Жуть как захотелось увидеться и поговорить, и он стал уговаривать Гурия пойти хоть завтра или послезавтра. Но тот не пускал еще больше седмицы, говорил, что не дойдет. Но сам по занятости идти так и не смог, нашел доброго провожатого, могучего парня - послушника Ефима.
- В случае чего, на себе тебя допрет.
* * *
Вышли с Ефимом еще затемно. Один раз посидели на валежине, пожевали хлебца - и дальше. Морозило. Но Вассиан все равно был весь мокрый, и пар над ним клубился, хотя и шубейку распахнул, и скуфью снимал, а рукавички вообще не надел ни разу. Страшное это оказалось дело - идти долго по нетронутому снегу по колено. Хорошо еще, что послушник торил путь, он след в след ступал и все равно не понимал, как вытаскивал ноги из глубочайших ям и тащился за ним - сил мгновениями совсем не было, боялся, что вот-вот завалится на бок и будь что будет. Потом глядит, в лес уже предвечерняя сутемень наползает, и Ефим все чаще в темные провалы за деревьями вглядывается: там много волков и вепрей, опасались встречи, хотя в руках у обоих были крепкие палки и ножи на поясах. Начало быстро темнеть, а Ефим вдруг и говорит:
- Пришли!
Видит - впереди в лесу широкий прогал тянется влево и вправо, на нем холм чернеет с несколькими строениями, и оттуда через мгновение к ним уже фигура черная поспешает. А уж разглядеть-то ничего и невозможно, так потемнело, и лица его не разглядел, когда он всплеснул радостно руками, стал их обнимать и поцеловал трижды, громко говоря:
- Ефимушка! Князюшка! Милые мои! Вот радость-то! Вот молодцы! Слава Богу! Здравствуйте! В келью идемте скорей!
Келья у него небольшая, но пятистенная. Печь из сеней топится. И готовка, стало быть, в сенях. Все хозяйственное - в них. А в самой келье две лавки широкие по стенкам, стол маленький да две полки с книгами, харатьей и чернильницами. Да три иконы простых в углу при одной лампаде: Спасителя, Богородицы и Николая. Да деревянный простой крест там же. Над правой лавкой окошко квадратное бычьим пузырем затянуто. И волоковое есть. Больше ничего. Ну сальник там еще, чернильница на столе, светец с лучинами, перья лежат с ножичком заточным.
Он запалил две лучины и оглядывает Вассиана.
- Таким тебя и видел, - говорит, улыбаясь.
- Когда? - не понял тот.
- Воображал! - смеется и опять приобнял, погладил ласково по плечу, будто ребятенка.
А он его воображал совсем другим - повиднее, помощнее. А Нил тоненький, легонький, бесцветный какой-то. Показалось, и сил-то в нем нет никаких, хотя уже знал, конечно, что он все в этом скиту сладил своими руками, даже холм большущий, на коем все покоится, насыпал когда-то своими руками, потому что прежде тут была только болотистая пойма лесной речки Сорки. Лицом тоже невидный: скуласт, волосы светлорусые, редкие, просвечивают, а бровей почти нет, глаза же небольшие, глубокие, светло-ореховые, и в них почти все время радость плещется. Сейчас вот радовался им, будто желанней, любимей гостей у него никогда не бывало, хотя князя видел вообще впервые. И усадил поудобней, и нахваливал за то, что пришли, что принесли ему свежего хлебца, сухарей, круп и соли, и связку чистых харатей, и три письма откуда-то издалека, полученных в монастыре. Ефима похвалил за то, что привел Вассиана, а его видом и вовсе восхитился.
- Обожженную душу, славный ты мой, труднее всего оживить, очистить, ибо смерть к ней своими костяшками уже притронулась - редко когда выпустит. Ты скажи, как у тебя-то это было? Как именно, мой золотой?.. Вы ешьте хлебушек-то свежий! И водица вкусная ключевая. И медок попробуйте. Как именно-то?
Вассиан вдруг почувствовал, что Нил имеет к случившемуся в то утро после Егория с ним какое-то отношение, но какое - тогда, конечно, даже и предположить себе не мог, ибо никогда прежде ни с чем таким не сталкивался.
Рассказал, как именно воскресал, и старец совсем заликовал, посверкивая глазами.
- Слава те Господи! Благодарю сердечно, что слышишь нас, грешных! Благодарю! Осанна! Осанна! Осанна! - И, помолчав, к нему: - Но силенок-то у тебя еще маловато, ясный мой. На одной гордыне дошел. Порадовал! Так что не медля спать! Спать!
И, загасив пальцами одну лучину, опять, как ребятенку, помог улечься на лавке под деревянным крестом, прикрыл его шубейкой, перекрестил. Вассиан нисколько и не сопротивлялся, потому что в тепле правда вдруг сморился и почувствовал, как сильно устал, и, кажется, вмиг и уснул.
Отчего пробудился через какое-то время - не ведал.
Тишина. Теплилась зеленая лампада. Оконце чуть серебрилось, он догадался, что на воле светила луна. На другой лавке еле слышно посапывал послушник. А Нила в келье не было. Подождал-подождал - нет его. "Неужели спит в сенях? А мы - тут. Нехорошо!" Поднялся, осторожно выглянул - в сенях тоже нет. "Где же он?" Вернулся, ноги в валенки, накинул шубу, тихонько отворил наружную дверь и видит: стоит шагах в двадцати пяти на краю холма спиной к келье, подняв голову. Небо звездное. Луна хоть и ущербная, но светит хорошо, все видно, снег искрится. Безветренно. Слышит вдруг, что он что-то говорит, но что - не разобрать. Негромко говорит, будто рассказывает что-то. Потом перекрестился раз, два и затих, опустил голову и стоит недвижимо. А мороз крепкий. А он только в рясе, и сколько уже стоит, неизвестно. Потом головой закачал-закачал и, слышит, точно завсхлипывал, заплакал, сначала тихонечко, а дальше все сильней, надсадней, пронзительней и тоже что-то шептал, а дальше стал и громко вскрикивать: "Пожалей! Пожалей ты их, Всеблагий и Всемилостивый! Умоляю! Ночи напролет буду молить хоть до скончания века! Не прогневайся! Надо им помочь! Пойми! Если не ты, то кто же? Не гневайся! Чистые ведь! Надо! Надо! Надо!!!" Продолжая плакать и глядя опять на звезды на востоке, взывал, однако, все тише, но все с той же неистовостью, мольбой и надеждой, каких Вассиан дотоле не слышал ни у кого за всю свою жизнь. Даже мороз пополз по коже, такая в самом его голосе была надсадная пронзительность и еще что-то вовсе непонятное, непостижимое, всесильное, чего и прежде тоже никогда не встречал и отчего на глазах у него тоже навернулись вдруг слезы и сердце зашлось в жалости к тому, за кого так невероятно молил Нил.
А потом сделалось стыдно, что ненароком увидел все это, он попятился, чтобы тихонько закрыть дверь, и оторопел, остолбенел: слева от кельи тянулась длинная высокая поленница дров, накрытая берестой и гребнем снега, а в конце ее на открытом месте рядком неподвижно сидели три волка и тоже глядели на Нила и тоже, почудилось, слушали его. До них было шагов тридцать-тридцать пять. Не знал, что и подумать. Хотел кликнуть старца, но решил, что ринутся и он не успеет скрыться. Крикнуть, пугануть их самих. Но они сидели спокойно, навострив только уши, и вдруг он понял, что и вправду тоже слушают его, и, может быть, не впервой, как он. Мелькнула мысль, что рехнулся, что это блазнится: он крепко зажмурился, затряс головой, открыл глаза - волки сидели как сидели. Нил уже не плакал, стоял молча, крестился, вглядываясь в мерцавшие, лучистые на морозе звезды, и он догадался, что это его знакомые волки и что сегодня он их тоже видел, но сейчас ему не до них, и они это тоже знают и понимают. В лунном свете хорошо разглядел, что два волка были здоровые, матерые, с сединой вокруг пастей, один с наполовину оторванным ухом, а у меньшего глаза под луной мгновениями вспыхивали зелеными огоньками.
