В комнате темно; в дверь моего нумера действительно кто-то сильнейшим образом стучит.
Отпираю; влетает Прокоп.
- Спите, батюшка, спите! - говорит он мне укоризненно, - а я, покуда вы тут спите, у Дюссо с таким человечком знакомство свел!
- С каким еще человечком? - спрашиваю я, насилу продирая глаза.
- Да уж с таким человечком, что, ежели через неделю мое дело не будет слажено и покончено, назовите меня в глаза подлецом!
Не успеваю я ответить, как влетают разом Тертий Семеныч и Петр Иваныч.
- Ну, батюшка, слава богу! кажется, мое дело в шляпе! - говорит Тертий Семеныч.
- И меня, я полагаю, через недельку поздравить будет можно! перебивает его Петр Иваныч.
- Ну, а теперь пора и отдохнуть! - возглашает Прокоп, - да что, впрочем, не выпить ли на ночь прощеную!
Но я решительно отказываюсь, и гости, после долгих упрашиваний, расходятся наконец по нумерам.
Я остаюсь один (бьет уж два часа) и вновь ложусь спать.
Таким образом продолжается пятнадцать дней. Кроме своего нумера и устричной залы Елисеева, я ничего не вижу. Я ни разу даже не пообедал как следует. Кроме устриц, икры, семги - ничего. Горячего ни-ни! Наконец, я чувствую, что ежели это времяпрепровождение продолжится, то я сделаюсь пьяницей. Каждый день, по малой мере, три бутылки вина, не считая водки! И это, так сказать, натощак. Перестаю наконец понимать, кто я и где я. В одно прекрасное утро просыпаюсь и ничего, положительно ничего не понимаю. Что? как? зачем? Наконец, когда уж мне вылили на голову целое ведро холодной воды (я помню, я все кричал: лей! лей!) - только тогда я понял, что я - я. Подбежал к зеркалу, смотрю - глаза налитые, совсем круглые. Значит, дошел до точки.
Нет, надо бежать. Но как же уехать из Петербурга, не видав ничего, кроме нумера гостиницы и устричной залы Елисеева? Ведь есть, вероятно, что-нибудь и поинтереснее. Есть умственное движение, есть публицистика, литература, искусство, жизнь. Наконец, найдутся старые знакомые, товарищи, которых хотелось бы повидать...
Конечно. Я предпринимаю героическое решение. В одно прекрасное утро, покуда "губерния" шнырит по разным концам города, я уплачиваю мой счет в Grand Hotel и тайком перебираюсь в скромные chambres garnies {меблированные комнаты.}, на Гороховой.
----
Прежде всего я отправляюсь в воронинские бани, где парюсь до тех пор, покамест не сознаю себя вполне трезвым. Затем приступаю вновь к практическому разрешению вопроса: зачем я приехал в Петербург?
Сознаюсь откровенно: из всех названных выше соблазнов (умственное движение, публицистика, литература, искусство, жизнь) меня всего более привлекает последний, то есть "жизнь". Мы, провинциалы, - да впрочем одни ли мы? - имеем о "жизни" представление несколько двойственное. Хазовый конец этого представления составляют интересы умственные и общественные, действительной же его сущности отвечает все то, что льстит интересам личным и непосредственным, то есть вкусу и чувственности. На этот конец у нас и слово такое выдумано: жуировать. А жуировать совсем не значит ходить в публичную библиотеку, посещать лекции профессора Сеченова, защищать в педагогических и иных собраниях рефераты и проч., а просто, в переводе на французский язык, означает: buvons, chantons, dansons et aimons! {будем пить, петь, танцевать и любить!} Поэтому, если мы встречаем человека, который, говоря о жизни, драпируется в мантию научных, умственных и общественных интересов и уверяет, что никогда не бывает так счастлив и не живет такою полною жизнью, как исследуя вопрос о пришествии варягов или о месте погребения князя Пожарского, то можно сказать наверное, что этот человек или преднамеренно, или бессознательно скрывает свои настоящие чувства. Говорит он о пользе классического образования, а на уме у него: buvons, chantons, dansons et aimons! Говорит о податной реформе, а на уме: buvons, chantons, dansons et aimons! Все эти вопросы, системы, нововведения и проч. представляют лишь неизбежную, но сухую и горькую приправу жизни. Без них нельзя обойтись, потому что они дают одним - прекраснейшие должности с прекраснейшим содержанием; другим, не нуждающимся в содержаниях, прекраснейшие общественные положения. Но конечный результат всех этих содержаний и положений все-таки резюмируется так: buvons, chantons, dansons et aimons. Никакое полезное предприятие немыслимо, если оно, время от времени, не освежается обедом с шампанским и устрицами. Тупа грамматика, косноязычна реторика, если их не оплодотворяет струя редерера. Даже археолог, защищая реферат о "Ярославле-сребре" - и тот думает: вот ужо выпьем из той самой урны, в которой хранился прах Овидия! Вот где настоящая русская подоплека, а совсем не там, где бесплодно ищут ее глаголемые славянофилы. Москва поняла это в совершенстве; оттого-то в ней и едят, так сказать, походя.
Следуя общему примеру, и я отправился на поиски "жизни" и с этою целию посетил товарищей моих по школе.
Прихожу к одному - статский советник!!
- Статский советник! - восклицаю я, - поздравляю, поздравляю!
А сам между тем чувствую, что в голосе у меня что-то оборвалось, а внутри как будто закипает. Я добрый и даже рыхлый малый, но когда подумаю, что не выйди я титулярным советником в отставку, то мог бы... мог бы... Ах, черт побери да и совсем!
- Да, душа моя, - с невозмутимою важностью отвечает мой бывший товарищ, - не могу пожаловаться, начальство ценит-таки труды мои!
"Труды твои! шиш твои труды - вот что!" - со злобою помышляю я, но вслух говорю следующее:
- Ну, а дальше... есть виды?
- Насчет видов - это покамест еще секрет. Но, конечно, с божьею помощью...
Сказав это, он устремил такой пронзительный взгляд в даль, что я сразу понял, что сей человек ни перед какими видами несостоятельным себя не окажет.
- Ну, а в настоящем как?
- А в настоящем... жуируем! Гандон, Ловато, Шнейдер... да ты Шнейдер-то видел?
- Нет еще... я так недавно в Петербурге...
- Ты не видал Шнейдер! чудак! Чего же ты ждешь! Желал бы я знать, зачем ты приехал! Boulotte... да ведь это перл! Comme elle se gratte les hanches et les jambes... sapristi! {Как она чешет себе бедра и ноги... черт побери!} И он не видел!
В, эту минуту в комнату входит другой товарищ, еще только коллежский советник.
- Смельский! ужасайся! он не видал Шнейдер!
- Ты не видал Шнейдер!
- Он не слыхал "Dites-lui"! {"Скажите ему"!}
- Eh Boulotte donc! Comme elle se gratte les hanches et les jambes... cette fille! Barbare... va! {Ах, черт побери! Как эта девушка чешет себе бедра и ноги... Варвар!}
Я слушаю и краснею. В самом деле, что делал я в течение целых двух недель? Я беседовал с Прокопом, я наслаждался лицезрением иконописного Аристида Фемистоклыча - и чего не видел! не видел Шнейдер!
- Ради бога... нельзя ли! - лепечу я в смущении.
- Ah, mon cher, c'est grave! C'est tres grave, ce que tu nous demande-la {Дорогой мой, это дело нешуточное. Нешуточное дело то, о чем ты у нас просишь.}. Однако вот что. У нас ложа на все пятнадцать представлений, и хотя нас четверо, но для тебя, pour te desinfecter de ta chere ville natale... {Чтобы тебя дезинфицировать от запаха твоего милого родного города.} мы потеснимся. Но помни: только для тебя! А теперь, messieurs, обедать, но за обедом, чур, много вина не пить! Помните, что сегодня идет "Barbe bleue" {"Синяя борода".}, а чтоб эту пьесу просмаковать, нужно, чтоб голова была светла да и светла!
И точно, за обедом мы пьем сравнительно довольно мало, так что, когда я, руководясь бывшими примерами, налил себе перед закуской большую (железнодорожную) рюмку водки, то на меня оглянулись с некоторым беспокойством. Затем: по рюмке хересу, по стакану доброго лафита и по бутылке шампанского на человека - и только.
На свежую голову Шнейдер действует изумительно. Она производит то, что должна была бы произвести вторая бутылка шампанского. Влетая на сцену, через какое-нибудь мгновение она уж поднимает ногу... так поднимает! ну, так поднимает!
- Adorable! {Восхитительно!} - шепчет мой друг статский советник.
- И заметь, что у нас она в сто крат скромнее играет, нежели в Париже! - комментирует другой мой друг, коллежский советник.
И вдруг она начинает петь. Но это не пение, а какой-то опьяняющий, звенящий хохот. Поет и в то же время чешет себя во всех местах, как это, впрочем, и следует делать наивной поселянке, которую она изображает.
- Mais comme elle se gratte! comme elle se gratte!.. parlezmoi de ca! {Но как она почесывается! как почесывается!.. невозможно передать!} захлебывается статский советник.
- Je vous demande un peu, si ce n'est pas la une grande actrice! {Скажите, разве это не великая актриса!} - вторит коллежский советник и с какою-то ненавистью озирается по сторонам, как будто вызывает дерзновенного, который осмелился бы выразить противоположное мнение.
Но зала составлена слишком хорошо; никто и не думает усомниться в гениальности m-lle Шнейдер. Во время пения все благоговейно слушают; после пения все неистово хлопают. Мы, с своей стороны, хлопаем и вызываем до тех пор, покуда зала окончательно пустеет.
После спектакля ужин (уже без воздержания), и за ужином разговор.
- Mais comme elle se gratte!
- En voila une fille!
- Et remarquez, comme elle a fait ceci... {Но как она почесывается! Вот так девушка! - И заметьте, как она сделала вот это...}
