* * *
- Койфман, ты никогда не знал священных текстов, - сказала Люба, глядя на меня в зеркало огромного шкафа. - Выучил всю свою литературу, а настоящих книг в руках не держал. Кому они нужны, эти писатели? Они все выдумывают.
- Слушай, а, может, я все-таки сяду вместе со всеми без головного убора?
- Не в моем доме, - отрезала она и протянула мне соломенную шляпу своего умершего отца.
- Какая-то она легкомысленная, - сказал я, глядя на свое отражение.
- Ха! Папа никогда не был легкомысленным человеком. Это просто у тебя такое лошадиное лицо.
- Лошадиное?
Я посмотрел на себя внимательнее.
- И еще ты катастрофически постарел, Койфман. Просто скукожился.
Я перевел взгляд на нее. Она едва доставала мне до плеча. Такое ощущение, что раньше была повыше. И лицо стало в морщинах. Но глаза все те же.
- Ты знаешь, мне как-то неприятно смотреть в такое большое зеркало, сказал я. - У тебя есть что-нибудь поменьше? Мы ведь только подбираем шляпу. Нет чего-нибудь такого, куда входит одна голова? Чтобы только лицо отражалось.
- Я не могу пустить тебя в другие комнаты. Там люди. И у них у всех на головах что-нибудь есть. Мы тут, между прочим, хороним моего отца.
- Я помню.
- А ты пришел в своей ободранной зимней ушанке. Может, ты в ней хочешь сесть с другими людьми за стол? Чтобы на меня потом вся Америка показывала пальцем? Смотрите - это та самая Люба Лихман, у которой на похоронах отца сидел человек в ушанке. К тому же он ее бывший муж. - Она замолчала на секунду и перевела дыхание. - Я тебе тысячу раз повторяла - купи нормальную шапку. Нельзя ходить с кроликом на голове. Даже если ты всего лишь наполовину еврей.
- Средства не позволяют. Ты же знаешь, в институте зарплату никому не дают уже семь месяцев.
- Поменяй институт.
- Ситуация везде одинаковая.
- Поменяй страну. Сколько можно твердить, Койфман, - нельзя быть таким пассивным? Ты же профессор в конце концов!
Я снова посмотрел на себя в зеркало и усмехнулся.
- Профессор, - повторил я следом за ней.
Она выстрелила в меня темным взглядом и хотела что-то добавить, но потом все-таки промолчала.
- Вот эта, наверное, подойдет, - сказала она, вынимая из шкафа темно-зеленую фетровую шляпу. - Надень.
- Я не могу в ней сидеть, - сказал я. - Это же шляпа дяди Гарика.
- Конечно, это шляпа дяди Гарика. Ну и что? Почему ты не можешь сидеть в его шляпе?
- Он меня ненавидел.
- Послушай. - Она устало опустила руки. - У меня сегодня был очень тяжелый день. Я занималась стряпней, я встречала гостей, я готовилась к тому, что придешь ты и у меня начнутся неприятности. Пойми, тебя ненавидело столько людей, что тебе уже должно быть все равно, если у тебя на голове вдруг окажется шляпа кого-нибудь из них.
Я надел шляпу и посмотрел в зеркало. Получилось весьма и весьма. Дядя Гарик любил выглядеть эффектно.
- А помнишь, как он упал со стула? - сказал я. - Говорил о чем-то важном и так размахивал руками. А потом - хлоп! - и сидит под столом. Мы так смеялись.
- Я не смеялась.
- Смеялась-смеялась.
- Я повторяю тебе - я не смеялась.
- Да ладно, перестань ты. Сама чуть не лопнула от хохота. А бедный дядя Гарик сидел с такими испуганными глазами, и в руках у него была вилка.
Она старательно хмурила брови, делала строгий взгляд, но в итоге не удержалась.
Когда мы отдышались от смеха и я перестал кашлять, а она вытерла слезы с лица, я снова посмотрел на нас в зеркало.
- Что еще? - настороженно сказала она, заметив мой взгляд. - Других больше нет. Или в этой - или пойдешь домой.
- Надо же, - медленно сказал я. - К себе вот такому я уже абсолютно привык. И даже не представляю, что может быть как-то иначе... Но вот... с тобой вдвоем... Все это выглядит не так... Не так привычно...
- Два старичка? - усмехнулась она.
- Не знаю... Нелегко объяснить... Видимо, жизнь прошла...
- Ха! - сказала она. - Студенткам своим про это мозги забивай. Жизнь прошла только у моего папы.
Она помолчала и махнула рукой.
- Пошли к остальным. А то подумают, что мы неизвестно чем тут с тобой занимаемся.
То, о чем я хотел с ней поговорить, так и осталось необсужденным.
* * *
- Я так люблю, когда вы рассказываете, - сказала Дина. - Даже мурашки бегут. Смотрите.
Она потянула вверх рукав платья.
- Вот, видите? Расскажите еще.
Я встал с кресла и подошел к окну.
- Это длинная история. И на улице уже темно. Тебе пора возвращаться, а то Володька будет скучать. Странно, что он не позвонил до сих пор...
- Он никогда вам не звонит.
- Знаю... Глупо, что я это сказал. Хочешь, я тебя провожу?
- Я сама, - сказала она и тяжело встала со своего кресла. - Мне надо еще в магазин.
- Я могу не подниматься... Только до подъезда с тобой дойду.
- Не надо. Володька будет кричать... А мне потом уснуть трудно. Я так нервничаю, как дура, когда он кричит, и потом ребенок в животе полночи шевелится. То пятка, то локоток. Я один раз коленку нащупала... Кажется...
Мы помолчали.
- Ну пойдем, - сказал я. - Мне надо папиросы купить. До магазина с тобой дойти можно?
- А вы что, курить начали?
На улице опять шел снег. Вокруг фонарей вращались мохнатые конусы. Некоторое время мы шагали молча, прислушиваясь к неожиданной тишине. Первой заговорила Дина.
- Мне кажется, Любовь Соломоновна права, что ругает вас за Наталью Николаевну...
- Господи! Перестань называть ее Натальей Николаевной! Она всего на два года старше тебя.
- Но... она же ваша жена...
- Ну и что! Я ведь тоже пока не ископаемое! Мне всего пятьдесят три года. В Америке, между прочим, всех людей называют по имени. Независимо от возраста. Даже стариков...
- И насчет Америки Любовь Соломоновна, мне кажется, тоже права...
- В каком смысле?
Я даже остановился.
- Вам надо уезжать с ней.
- С ней? Да... она же... Нет, ты понимаешь, что ты несешь? В какую Америку? У нас даже разговора с ней на эту тему не было!
- Она вас любит.
- Кто?!!
- Любовь Соломоновна.
Я молча смотрел на нее, не в силах сказать хоть что-нибудь.
- Слушай... - наконец выдавил я. - Ну ты даешь!.. Ты-то что в этом понимаешь? Поживи с мое... Потом... говори такие вещи...
- Вы же сами сказали, что еще не старик.
- Так, все! Хватит! В какой магазин ты направлялась?
Я взял ее за рукав пальто.
- Вон в тот, на углу.
- Идем! И не говори больше ни слова. Чтобы я даже полслова не слышал от тебя! Поняла?
- Поняла.
Она улыбнулась и поцеловала меня в щеку.
"Интересно, я брился сегодня?" - мелькнуло у меня в голове. Впрочем, я тут же пожал плечами. Не хватало, чтобы я беспокоился из-за какой-то девчонки. Пусть она даже беременная и ждет ребенка от моего сына. Который, кстати, не хочет видеть меня уже целый год.
Вот ведь разговорилась!
И к чему я все это ей рассказал?
* * *
В магазине было, как в рассказе Хемингуэя, - чисто и светло. Длинные ряды стеллажей уходили куда-то к дальней стене, возле которой маячил одинокий охранник. Из четырех касс работала только одна. За нею сидела увешанная пластмассовыми браслетами очень худая и смуглая девушка лет двадцати. Когда мы с Диной вошли, она скользнула по нашим фигурам безразличным усталым взглядом и снова опустила глаза на свои кнопочки.
Глядя на нее, я вспомнил, что мне тоже надо работать. Точно так же тяжело и усердно. Через полгода в издательстве должен лежать давно обещанный мною учебник по европейскому романтизму. Со всеми сносками, курсивами и симпатичными вставками мелким шрифтом. Студенты обожают обводить их карандашом.
Я вздохнул, снова посмотрел на юную кассиршу и попытался придумать пробную вставочку. Для начала хотя бы о ней.
Бессмысленный труд выполняет в обществе функцию нейтронной бомбы. Убивает живую силу противника, оставляя нетронутой материально-техническую базу. Изобретатели бессмысленного труда скоро добьются того, к чему они так долго стремились. В городах останутся одни материальные объекты с необходимым набором обслуживающего персонала. Совсем без него, к великому сожалению изобретателей, нельзя. Кто-то должен нажимать кнопочки. И сидеть под огромным плакатом пепси-колы. Иначе плакат выглядит одиноко.
- У вас есть "Беломор"? - сказал я, пропуская Дину в торговый зал.
Девушка махнула рукой в сторону ряда сигаретных пачек, приклеенных у нее за спиной. "Беломора" там не было.
- Спасибо, - сказал я. - А какие из этих самые дешевые?
Она оторвалась от созерцания своей кассы и посмотрела на меня с откровенной тоской.
- Там все написано, - сказала она ровно через пятнадцать секунд.
Небольшая задержка сигнала. Как в космосе.
- Вы знаете, я не вижу. У меня плохо со зрением.
Она покрутила головой. Очевидно, искала кого-нибудь еще, чтобы разбить нашу внезапную пару. Почувствовала недостаток симметрии. Вернее, ее отсутствие. В качестве космонавтов мы вряд ли попали бы с ней в один экипаж.
Но, кроме Дины и охранника, в магазине никого не было. Наш спускаемый аппарат был рассчитан лишь на двоих. "Джемини" - так, кажется, назывался американский космический корабль, о котором все вокруг говорили тридцать лет назад, когда я познакомился с Любой и ее отцом.
