Жили они поначалу легко и весело, потом медовый год кончился - потекли послевоенные будни с их тяготами и неустройством. Победители оказались никому не нужны; более того, их, недавно державших в руках оружие, побаивались - они стали в длинную очередь за работой, жильем и хлебом. Жан нанимался в строительные бригады и ездил с семьей по парижскому региону кочевая жизнь с ее вечными переселениями, наймом дешевых квартир и комнат, ссорами с хозяевами счастья в доме не прибавляла. Жан, поостывший и поскучневший к этому времени, начал утомляться, раздражаться и, главное пить, иной раз - запоями. Пьяный, он делался нехорош, в нем словно просыпался некий противоположный ему человек, его на время подменявший. Жоржетту он не разлюбил, но к Рене начал придираться: пьяный в особенности, но и трезвый косился на нее и перестал с ней разговаривать - решил, что она главная причина его семейных неурядиц. Стало еще хуже, когда появился второй ребенок, его собственный. Семья приобретала новую конфигурацию, в которой для Рене не было места, по праву принадлежавшего ей прежде. Она мужественно переносила придирки, попреки, даже угрозы пьяного отчима - словно не слышала их: блюла обещание, данное матери, но сердце ее обливалось кровью. Ей было десять. Внешне это была та же немногословная, приветливая и невозмутимая девица, что раньше, но душа ее с возрастом обнажилась: она стала подвержена экзальтациям и восторгам и чрезмерно чувствительна к обидам и несправедливостям.
Она была старше Жанны на девять лет - разница в годах большая и для старшего ребенка опасная, потому что родители, сосредоточенные на меньшем, полагают, что старший уже достаточно взросл для того, чтобы вместе с ними опекать и пестовать младшего, а старший перед строгим ликом родителей несет в себе то же младенческое нутро, что и прежде: сам ждет ласки и предпочтения и тяжело переносит ущемление своих интересов и обиды, связанные с теснотою. Рене казалось, что у нее отнимают места, давно ею насиженные. Жили они в это время в крохотной двухкомнатной квартирке в Стене, городке под Парижем. Жан и Жоржетта занимали спальню, Рене делала уроки и спала на диване в большой комнате, которая стала как бы ее собственной. Колыбельку Жанны повесили вначале рядом с родителями, но потом, когда стала нужна детская кровать, ее поставили в комнату Рене и всем сразу стало тесно. Рене перешла спать в прихожую, где ставила каждый вечер раскладушку, но и здесь не было покоя: отчим часто возвращался домой поздно и пьяный, злился и толкал ногой шезлонг, загораживающий ему дорогу. Рене ждала его прихода и не засыпала, а он иной раз сильно задерживался. По ночам она таким образом странствовала, но и днем было не легче. У нее и прежде были обязанности по хозяйству: она чистила всем обувь, убирала большую комнату, ходила за молоком и хлебом теперь же надо было еще и сидеть с младшей. Рене исполняла все безропотно: так было не в одной их семье - детей во Франции не баловали, и они все делали что-нибудь по дому. Беда была не в этом. Жанна подрастала, начала ходить и осваивать новые для себя углы и занятия и, как это часто бывает, во всем подражала старшей. У Рене были стол и книжная полка - ее, как ей казалось, неотъемлемое достояние, потому что никто, кроме нее, книг в доме и в руках не держал, но Жанна, видя, с каким усердием и гордостью садится сестра за свои учебники, требовала их и не унималась, пока ей не давали в руки книги и не снабжали карандашами. Над книгами Рене тряслась в особенности и стояла коршуном над сестрой всякий раз, когда та их "читала", но не могла видеть и того, как сестра тупит карандаши, любовно ею очиненные: тогда это было основное орудие школьника. Мать не понимала ее чувств, хотя и она опасалась, что младшая порвет или повредит школьные книги, а отчим и этого не боялся, а со скрытым злорадством потворствовал Жанне и запрещал отбирать у нее новые игрушки, так что дело доходило иной раз до слез и рыданий - сиюминутных или, чаще, ночных, отсроченных.
- Ну и пусть! Не надо! Мне ничего своего не надо! - горько твердила Рене, обливая слезами подушку.- Я, как Манлет, буду бедной и гордой!..
Но такие обеты легче даются, чем выполняются. Рене казалось, что ее хотят выжить из дома, и у нее были причины так думать: основательные или нет, этого в подобных случаях никто в точности сказать не может. Наверно, и Жоржетта была виновата, раз шла на поводу у мужа и не уделяла Рене должного внимания, но ее можно было понять: она жила теперь в вечном страхе, отбивающем всякое соображение, ей было не до детских обид и разочарований. Второй мужчина в ее жизни оступался - земля шаталась или ходила ходуном под ее ногами: в зависимости от того, насколько пьяным притаскивался он домой к вечеру. Алкоголизм во Франции в то время был таким же злом и бедствием, каким является сейчас в России,- страх Жоржетты был понятен и питался уличными примерами. Но она держалась и стояла стеною. Ее излюбленным и единственным оружием в борьбе за мужа и за сохранение домашнего очага оставалось безмолвное и неискоренимое крестьянское упорство. Она искала спасения в труде, боялась подлить масла в огонь, затеять роковую ссору, опрокинуть равновесие бешено вращающегося семейного волчка и потому не попрекала мужа, не устраивала ему сцен, но вела себя так, как если бы ничего особенного не случалось: поддерживала в доме образцовый порядок, какой бывает только в сельских хижинах, следила с почти религиозным усердием за сохранностью и опрятностью общей одежды и обуви и готовила так, будто каждый день звала к себе людей, хотя приходил всякий раз один муж, которого она и ждала себе в гости. Она прекрасно готовила - это было у нее в крови, как у многих француженок. Мясо было мастерски зажарено, подрумянено снаружи и сочно изнутри (и она каждый раз волновалась и тревожилась так, будто в первый раз его готовила), картофель во фритюре был доведен до необходимой солнечной кондиции, в тарелке обязательно было что-нибудь зеленое, так что в совокупности получалось нечто красочное и художественное. Продукты она покупала, как это делают тоже одни француженки: пробуя на цвет, запах и на вкус, чуть ли не залезая внутрь каждого и не забывая при этом не раз и как бы невзначай спросить цену и сбить ее до предела. Это и был ее ежедневный и безмолвный отпор судьбе, немой укор Жану, а заодно и дочери, которая так не вовремя обиделась на жизнь и тем только еще больше ее осложняла.
Все так, но Рене чувствовала себя брошенной. Да так оно и было по большому счету. Если перед крестьянкой поставить выбор между мужем и ребенком, она, с ее заскорузлым, веками обтесывавшимся умом, выберет мужа: без него семья разрушится, а дети - дело наживное. Жоржетта никогда бы не сказала этого вслух и даже не подумала бы ничего подобного, но на поверку так и выходило. Рене поневоле начала свыкаться со своим новым положением постояльца в собственном доме, и в душе ее образовалась трещина. Из такого материала лепятся, с одной стороны, будущие бродяги, преступники и революционеры (в каждом случае надо разбираться: кто кого предал - они семью и Родину или те их), с другой - книжники и мечтатели, иногда - то и другое вместе: фантазии заменяют действительность. Рене полюбила школу и чтение, она берегла учебники как зеницу ока: любовно обертывала их, складывала в аккуратную стопку на столе, где всегда был такой же порядок, как у матери в доме, и уходила с головою в чтение. В книгах торжествовала справедливость, в них можно было укрыться от домашних бед и неурядиц, в вымысле она находила простор и никем не стесняемое поле деятельности. У нее были любимые герои и героини: из них первая - Жанна д'Арк, когда-то поведшая за собой мужчин на войну за спасение нации. Она часто воображала себя на ее месте - в железном панцире, с мечом и копьем, с хвостатым вымпелом впереди неровного строя рыцарей на конях в полной экипировке и стоящих за ними мужиков с дубинами. Но легко воевать в воображении с пришлыми завоевателями - трудней въявь с одним пьяным отчимом. А он, казалось, чувствовал, что она прячется от него в книгах, и пытался и там настичь ее. Его раздражала ее усидчивость.
- Гляди, снова за книги взялась! - Пьяный, он неотступно следил за ней, а она, послушно выполнив домашние обязанности, спешила к своим друзьям и союзникам и трепетно открывала их, готовая погрузиться в светлый мир нарисованного и написанного.- Завтра хочет всем нос утереть, лучше всех ответить! - злобился Жан, зная наперед, что ничего этим не добьется, и чувствуя, что натыкается в случае падчерицы на такую же непреодолимую стену упорства, что у матери.- Чтоб потом за работягами следить, их задания в книжечку записывать!
Рене и правда особое удовольствие доставляли хорошо выученные и бойко отвеченные в классе уроки. Учителя ставили ее в пример, не преминув напомнить остальным, что она из простой рабочей семьи и что это не помеха ее школьным достижениям. Но ей важны были не сами успехи (если она и гордилась ими, но втихую, молча), а то, что, отвечая урок, она как бы участвовала в акте творения, становилась на время создателем иного, справедливого мира: такова конечная цель всякого мечтателя. Это-то и выводило из себя отчима, который давно уже нацелился не на восстановление мирового порядка, а на его разрушение. Он решал, что Рене слеплена из другого теста, чем он и его семья и товарищи, что она вознамерилась выбиться в люди на его горбу и за его деньги, выучиться на помощницу эксплуататоров: в ней было нечто внушающее ему эти мысли и оправдывающее такие подозрения.
