реакцию как можно доходчивее, – вся эта еда показалась мне на один вкус, но чувство голода взяло верх.
– А, понятно! Вы пока не ощущаете вкусов. Так бывает у некоторых пациентов. Не волнуйтесь, всё скоро придет в норму. Я пока велю подобрать вам рацион с учетом полезности и калорийности, а как только к вам вернутся вкусовые ощущения, мы снова станем учитывать ваше мнение при выборе пищи. Договорились?
– Да, конечно! Большое вам спасибо!
– Я бы советовала вам прогуляться после обеда, на улице прекрасная погода. Секунду, я принесу вам бейджик. Вы его не снимайте, и если не сможете найти свою палату, обратитесь к любому сотруднику больницы, и вам помогут.
– А как я узнаю, кто здесь медицинский персонал?
Марта немного смутилась:
– Простите, а вы цвета различаете?
Возникла неловкая пауза. Пока мне не сказали, что я не различаю вкусов, осознать такой факт самому было проблематично. Понимание того, о чем ты знаешь, а о чем нет – очень важный аспект существования. И мне предстояло решить, по каким признакам люди оценивают свои знания о том, что умеют, или понятия об окружающем мире. При кажущейся простоте вопроса, ответ на него скрыт в самом центре той серой липкости, из которой я только что выбрался. Сторонний наблюдатель может лишь констатировать факт большинства таких же сторонних наблюдателей, но истинное осознание знания в состоянии оценить только невнятный первобытный сгусток внутри нас. Капелька той серости, из которой мы все вышли, специально оставленная кем-то в груди каждого человека для принятия инстинктивных решений. А недавнее мое пробуждение оставило крепкую связь с этой капелькой, нужно было всего лишь воспользоваться полученным даром. Я его осознавал, этот дар. И даже тот факт, что вместе с этим пришло некрасивое чувство собственного превосходства, меня не смущал. Теперь я знаю!
– Да, различаю цвета, – ответил я очень спокойно, преисполненный уверенности.
– Тогда всё просто: медицинские работники носят белые, светло-синие или светло-зеленые халаты. Это наша униформа, она одинаковая для всех здешних сотрудников. Вы легко сориентируетесь. Тем более что за пределы больницы выйти вы не сможете, а потому потеряться практически невозможно.
– Я с вами совершенно согласен. Вероятно, вам мои вопросы кажутся глупыми, вы уж простите.
– Нисколько! Я скажу даже больше: для человека с амнезией вы весьма логичны и задаете правильные вопросы. Такое бывает редко.
– Пусть это будет моим первым достоинством, о котором я узнал.
Мы обменялись с Мартой любезными улыбками, она прибрала посуду и отправилась за бейджиком.
Оставшись в одиночестве, я принялся внимательно осматривать предметы в палате, каждую деталь бывшего некогда прямоугольным мира. Вся здешняя обстановка была выполнена в мягких светлых тонах, за исключением разве что черного прямоугольного телевизора. Еще раз пройдясь взглядом по предметам, я перевел внимание на окно. Оно отделяло больничную палату от шумного красочного мира. Стоял солнечный день, переливающийся буйством зелени. Это ещё раз подтвердило мою уверенность в том, что я знаю цвета. В парке гуляли люди. Даже беглого взгляда хватило, чтобы понять, кто из них – персонал больницы, а кто – посетители. Вопрос, заданный мной Марте, показался теперь глупым. Кроме двери, через которую в мою жизнь заходили и выходили люди, я заметил ещё одну – за ней оказались туалет и ванная комната. Медленно, но жадно я впитывал формы известного мне когда-то мира. Множество предметов в ванной комнате меня озадачило. Это как с персоналом больницы: с одной стороны, всё понятно, а с другой – я сомневаюсь в правоте своих суждений. В этих размышлениях меня и застала Марта.
Понимающе кивнув и положив бейдж на стол, она прошла в ванную комнату и принялась методично разъяснять мне предназначение и функциональность каждого из замеченных предметов. завершив кратким как выстрел вопросом:
– Ну что, всё понятно?
– Да, именно так я и думал.
У меня не было в арсенале всех этих слов, и они проявлялись намного медленнее, чем хотелось бы. На мои слова Марта ещё раз во всё лицо улыбнулась доброй милой улыбкой и направилась к выходу.
– Хорошего вам дня, Петр! Поправляйтесь!
– Большое спасибо, и вам всего доброго.
* * *
Немного погодя я вышел прогуляться, как и советовала мне медсестра. Неподалеку от входа на диване сидели мои родители, молча, каждый наедине со своими мыслями. Меня охватил стыд, ведь я только сейчас о них вспомнил. Почему воспоминания о предметах так легко всплывают, а о, наверное, самых дорогих, для меня людях память напрочь отказывается выдать хоть какую-нибудь информацию?! Я только вспомнил их имена, и тут же почувствовал, что они важнее, чем окружавшее меня сейчас, успевшее осознаться за этот короткий период моей новой жизни. Боковым зрением мать заметила меня, положила руку отцу на плечо, он тоже отвлекся от своих мыслей, и наши взгляды снова встретились. Их – полные надежды, и мой – полный неловкого сомнения. Я подошел к ним.
– Добрый день
– Как ты, сынок?! – встрепенулась мать, и её глаза снова налились слезами.
– Пока я вспоминаю только предметы и их названия, но, судя по уверенному спокойствию доктора и медсестры, всё идет по плану.
Только сейчас я заметил всю усталость и печаль, придавившую их, будто огромная глыба. Мятую одежду, которую они не меняли по меньшей мере несколько дней, щетину на отцовском лице. Мне неловко было находиться рядом с ними, но я единственный понимал особенности своего состояния, и чувствовал себя обязанным им пояснить и успокоить.
– Я, как и вы, тоже жду, когда ко мне вернется память, но пока я помню только ваши имена, и ничего более. Вам нужно отдохнуть. Уверен, скоро всё будет хорошо.
Отец одобрительно кивнул, протянул руку, и мы обменялись крепким мужским рукопожатием. Он дотронулся до моего плеча и сказал:
– Возвращайся, сын, мы тебя ждем!
Мать молча обняла меня мягкими теплыми руками, ещё раз всхлипнула и, взглянув мне в лицо по-собачьи преданными глазами, отошла к отцу.
Мы разошлись в разные стороны из больничного холла, неловкость момента была исчерпана, но оставалось какое-то внутреннее напряжение. После эмоции «не нравится», которая всплыла при виде брокколи, я испытал новую эмоцию – «быть обязанным». Чувство, что я обязан уделять внимание этим людям, прочно закрепилось во мне с первой же минуты, как я увидел их в холле. Но не давал покоя тот факт, что ими двигала совсем другая эмоция, пока мне неведомая. Неужели в глазах моей мамы была преданность, неужели это родственные связи обязывали их, вымотанных до изнеможения, находиться возле физически здорового человека? Скорее всего, мне оставались недоступны ещё многие чувства, способные объяснить их поведение. Но я не стал усугублять внутреннюю неразбериху и смирился с тем фактом, что изъяны памяти, эти недостающие пробелы, скоро заполнятся сами. И как только я принял
