летам имея двух лошадей, не вылезая из хомута, работал в поле.
До революции он также имел свой собственный лес, который берег, как и деньги. Деньги на черный день, пачками укладывая в сундук, пряча их в мазанку под тремя запорами.
Собрался Степан в лес поехать за дровами. Запрягши лошадь в дровни, вошёл в избу позавтракать. Ел за столом, не раздеваясь, а когда, наевшись, вылез из-за стола, долго искал по печуркам варежки, а они оказались за кушаком. Наворочал Степан в лесу дров высоченный воз, так что его лошадёнка натужно волокла, от истощения и бессилия часто вставала:
– Но! Но! Миля, давай, буланый, тяни! – понукал Степан лошадь, без нормы отпуская на ее бока кнута, на конце которого Степан предусмотрительно ввил пулю. Но уставшая лошадь на пулю не реагировала, только тем, что буйно лягалась, подбрыкивая задними ногами, норовя, видимо, выпрыгнуть из мучительных оглобель, и не думала стронуть с места стромкий воз. Догнавший его попутчик, Иван Федотов, понимающий в лошадях, видя хлопоты Степана около лошади и воза, остановивший свою лошадь, сочувственно предложил Степану:
– Ударь-ка ее кнутом-то, хлыстни еще разок, и я тебе скажу причину, почему она не везет.
– Почему? – обрадовано спросил Степан.
– Потому что ты наизнанку вывернул русскую пословицу «Не гони коня кнутом, а гони его овсом!» – с явной подковыркой, ехидно засмеялся Иван, судорожно тряся своей жиденькой козьей бородкой.
Сконфуженный Степан начал оправдываться:
– Ее корми, не корми – толку мало, ведь у нее под хвостом-то дыра! – укоряя лошадь, провозгласил Степан. – Все равно на дорогу все вывалит, – полушутливо добавил он.
– Раз дыра, так надо ее зашить! – не выдержав такого упрека к безответной скотине, усмехнулся Иван. – А у цыгана, говорят, лошадь одиннадцать дней без корма прожила, а на двенадцатый подохла. Еще бы один день перетерпела, и совсем бы привыкла без еды жить, но, не выдержав срока, копыта вздернула, – не переставая упрекать Степана, назидательно злословил Иван.
– Да тебе я баю, она редкая и прожорлива, сено ухобачивает за обе щёки, а толку нету! К тому же она с ленцой, – укорял свою лошадь Степан.
– А для ленивой лошади кнута не жалеют! – поучительно вставил Иван, – но здесь дело не в лени. Видишь, как у нее бока-то подвело, торчат одни будылы, да кости с ребрами обозначились, как тычинки в заборе, по ним хоть палкой, как по забору играй. Ну ладно, словами делу не поможешь, давай подсобим ей воз с места сдернуть и поедем, – предложил Иван, и они с Степаном, упёршись сзади в воз и «нокнув», стронули воз. Отдохнувшая лошадь, чувствуя, что ей помогают, натружено зашагала по дороге, снова потянула сани с возом, медленно передвигаясь к селу. Под полозьями саней скрипуче шуршал снег.
Едя сзади Степана, Иван мысленно ругал таких нежалливых к лошадям людей, как Степан:
– Живодеры проклятые, дерут лошадок без жалости и без пощады, а покормить бессловесную скотину забывают!
А Степан, не слыша укоров Ивана, размеренно шагал сбоку воза, и чтоб не забывалась в дороге его лошадёнка, он, понокивая, наделял ее кнутом. После этой поездки в лес Степанова лошадь захворала, запаршивела. Сводил он ее в коптильню, а она и совсем захрясла, даже отказалась от предложенного ей сена. Вскорости пришлось Степану подвесить ее на веревках во дворе, чтоб она не залежалась в хлеве. Видимо, настало время отдать дух и вздернуть копыта кверху, отработав свой век. Лошадь издохла. Сначала пожалел Степан свою лошадку, что было за нее немало отвалено – полкатеньки, а потом, сказав, что она была больно редкая, забыл о ней.
Игроки. Яков Забродин. Баня
Яков Забродин еще в молодости, коломши петуха, из жалости к нему, отворотясь, тяпнул топором. Петуха только искалечил, а себе отхватил два пальца не левой руке. С тех пор ни топора в руки взять нельзя, ни сапожничать. Так с тех пор и служит Яков сторожем в совете. Сторожит Яков сельский совет, за порядком смотрит, хулиганов унимает. Где бы после ночного дежурства домой ему скорее идти, а он, дождавшись первых посетителей, председателя и секретаря, тут остается. Балагурит, курит с мужиками, рассказывает им разные небылицы в лицах, людей смешит, но сам редко, когда улыбнётся.
Пользуясь случаем, мужики, весь век курящие на чужбинку, целыми уповодами «кормились» около Яковова кисета, который Яков с вечера набивал до отказу. Рассказывая диковинные истории, якобы происходившие с ним самим, Яков нахваливал свой табак, что он, мол, очень хорош – «с крайней гряды от бани», табачок – одни корешки, туманит мозги, засоряет легкие – очищает кишки, до самой задницы достаёт. Балагуря, нахваливал Яков свой табак. Его кисет почти никогда не «сидел» дома – в кармане его мешковинных худоватых штанов, а почти все время разгуливался по рукам вкруговую рассевшихся в совете мужиков. Некоторые заядлые куряки старались заграбастать порядочную щепоть табаку, чтоб под шумок запастись и впрок. Яков, хотя и не наблюдал за кисетом, но всем своим существом и пронырливым чутьем замечал эти проделки «нахлебников», разоблачал их и безжалостно обличал их, невзирая на лица, наделяя непристойными словами: «Надо поменьше петь, да свой иметь! Какой ты как чужбинку-то простой: где пообедал, туда и ужинать идешь!» – совестил он провинившегося, «Дивуй бы ночью, а то днем воруешь!»
Иногда Якову (кто его постарше) делали замечания:
– Ты что, Яков Спиридоныч, домой-то не торопишься, отдежурил ночь и домой бы шёл.
– А чего я дома-то забыл, дома-то одному-то мне скучно. Я и так в одиночестве от безделья в своей избе все изучил. Знаю, сколь половиц в полу, знаю, сколько потолочин в потолке, сосчитал и знаю, сколько сучков, щелей на полу и потолке, взял на учет мух и тараканов. Мух я с осени почти всех перебил, а с десяток оставил.
– Это зачем же? – спросил его Степан Тарасов.
– Для раззаводу! Муха – это такая противная тварь, вместе с тенятником ядовиты. Съешь с пищей муху – тут же сблюешь, а таракана съешь – ничего не будет. Без тараканов в избе как-то скучно, особенно зимой. На улице пурга и стужа несусветная, а ты заберешься на печь, там тепло и уютно, от тишины жутковато, вот тараканы-то и развеселят твою душу своим шуршанием в щелях. Уж больно забавно. Я люблю, когда тараканы заботливо лазят по щелям и хлопотливо поводят своими усиками, словно слепой нащупывает дорогу клюшкой своей. И без мух-то в зимнее время нельзя. Пролетит, прожужжит в избе муха, и тут же напомнится тебе о весне и лете, –
