его до хохота, послушать до звона в ушах его смешной лепет, чтоб хотя бы помнить сейчас, о чем он говорил тогда?
Василь Василич тихонько перевернулся на другой бок и уставился на тусклое и далекое пятнышко звездного небо, видное через верхнее оконное стекло.
– Ты чего, батянь? – сиплым шепотом спросила Ольга Семеновна, которой тоже все не спалось. – Не спишь что-ль?
– Да-а… – пожаловался старик и звучно потер шершавую, небритую щеку. – Все никак не могу понять я… Вспоминаю я Сашутку малышом и, знаешь, больно мне. Увидеть его хочу, скучно мне по нём. Так, знаешь, как-то…
Старуха завозилась у стенки, повернулась на нужный бок и уткнувшись лицом в его затылок, пробубнила куда-то прямо в его голову:
– И мне скушно… – потом, сонно поразмыслив и щекотно вздохнув, добавила. – И фотографии не помогают от чего-то.
– Не помога-ают, – подтвердил Василь Василич. – От них только хуже. И будто бы, знаешь, два у нас сына – один взрослый мужчина, Александр Васильевич, семейный, в городе живет. Хороший человек. Все хорошо. Слава Богу…
Он помолчал, размышляя о другом, несуществующем своем сыне, и продолжил не уверенно, будто смущаясь своих необычных, странноватых мыслей:
– Но другой, тоже он, только малыш! Понимаешь? Тот Сашутка, который был тогда, давно, – доказывая сам себе что-то, прохрипел Василь Василич с дрожью в голосе. – И этого, взрослого, я люблю и жду. Но и того, маленького, годовалого, или трех лет, или, пускай, лет пяти… Я тоже люблю. И скучаю по нем с тех пор. Но он, вроде как, нигде и не есть. А я его знаю только, как, понимаешь, чудо какое-нибудь, какое со мной приключилось.
Помолчали.
– Чудо и есть, – всхлипнула Ольга Семеновна, которую эдакая беда мучила уж не один год. – И я вспоминаю-вспоминаю, а не навспоминаюсь досыта. Видать, не наобнимались мы с ним, не успелось оно как-то. Все работа, работа. Дело всякое… Как оно тогда было? Попробуй там.
Василь Василич снова вздохнул, закрыл глаза и погрузился в зыбкую смесь воспоминаний и надвигающегося сна.
– Да вот, бывало, придет он, и давай рассказывать всякую ерунду детскую. А я… Ну возьми, послушай… Посмотри на него, знаешь, внимательно. Запомни его. Вот, возьми, и пообнимай его, что ли… Как-то с ним… А я, нет. Отправлю его, иди мол, не мешай… Видишь, в бумагах розбираюсь. И много раз такое… Много. Да всегда почитай.
– Да… Так и есть.
– Надо было нам… – пробормотал Василь Василич уже совсем на краю сна.
– Надо было, – ответила Ольга Семеновна, чтобы окончить этот день.
Но, утопая в сновидении, Василий Василич нервно вздрогнул, очнулся и поднялся, как сонный ребенок. Так долго сидел он, покачиваясь, на кровати, глядя закрытыми глазами в темноту и слушая, как ровно дышит ночной дом, и как далеко, через два горизонта, бьёт по рельсам скорый поезд. Бубум-бубум, бубум-бубум…
Идет время.
***
Следующим летом явились гости – Александр Васильевич с женой и сынишкой прибыли на отдых.
Малыш-пятилетка, которого назвали в честь деда Васяткой, с опаской поглядывал на незнакомых ему стариков. А те, понимая его настороженность, не навязывались грубо, не напирали, а только улыбались, смотрели внимательно и слушали.
Васятка до того походил на своего отца в его детстве, что глядя на внука, старики вздыхали, втайне утирали слезинки и бродили за ним ненавязчивыми теням. А первую ночь так и вовсе обошлись без сна, а просидели до рассвета у кровати малыша, глядя на него молча, вдыхая его запах, слушая его дыхание и считая важным событием даже то, что Васятка шевельнул ручкой или дернулся во сне. А уж стоило ему чуть раскрыться, так четыре старческие руки бросались к одеяльцу из полумрака, и поправляли, подпихивали, ровняли, не торопясь вернуться в свое небытие.
Другим днем Васятка пообвыкся, старичков признал и в свою семью впустил с любопытством человека, открывающего для себя большой неизведанный мир.
У сына жизнь ладилась. Жена на его долю тоже пришлась, как они видели, подходящей и душевной женщиной. И все шло у него чин к чину, и день ко дню притерто без поломок и скрипов.
Деревенский отпуск однообразен, но мил по-своему. Каждый день они большой семьей прогуливались вдоль холмов, а потом дружно и подолгу сиживали за обедом, где старики расспрашивали молодых с глубоким интересом и слушали о далекой их жизни то непонятное и невидное отсюда, что нужно обязательно выслушать и увидеть. Даже, если оно останется таким же непонятным.
Но все время, проведенное с сыном, они не выпускали из ума и внука, незаметно следили за ним боковым зрением, или даже сказать, чуяли Васютку всем собой человеком. Что он скажет, о чем спросит, как засмеется.
Отец нередко отсылал малыша:
– Васёк! Ты бы шел, погулял! Чего между взрослых трешься? – и отстранял его, наделял планшетом, на котором собралась уже целая коллекция любимых Васяткиных мультиков. Как раз для таких случаев.
Старики на это вздрагивали, мотали головами и махали руками: пускай, мол, ничего, пусть побудет.
Но Васятка исчезал в недрах комнат, беседа меркла, тускнела и угасала. А через время, Александр Васильевич того не замечал и не сознавал, все беседующие перемещались к Васятке. Ибо перед тем незаметно и как бы по делу туда увлекался дед или бабушка.
Так напитывались они целых две недели и с упоением слушали всякую детскую ерунду, смотрели на внука жадно, тискали до хохотушек, обнимали, ласкали, перед сном наглаживали по головке, а по утрам щекотали. Просто прикасались к нему и были тем полны, светлы и сыты.
Наконец, отгуляв по сельским холмам положенное, Александр Васильевич отпуск закончил.
Старики навязались проводить гостей до поезда, сколько не артачился их взрослый сын, подрядили вместо такси соседа и уехали с отбывающими на станцию.
Здесь, в синих вечерних сумерках, разбавленных холодновато-голубым светом станционных прожекторов, прощались они на перроне долго, все тиская Васятку, все приглядываясь к чему-то, что еще не запомнилось в нем, что еще не приметилось.
– Да ладно вам долго прощаться, – махнул рукой Александр Васильевич.
Василь Василич кивнул, от малыша оторвался и взглянул сыну в глаза таким раздирающим душу простором, таким огромным и необъятным небом, что Александр Васильевич даже вздрогнул и потупился, не понимая сути происходящего, но чуя целую эпоху в этом взгляде.
– Ну… Попрощайтесь еще… Еще есть минутка.
Наконец, молодое семейство вошло в вагон, пробралось к своему купе, и веселый Васятка помахал ручкой своим миленьким старичкам из окошка. Те стояли молча, задрав головы, такие маленькие отсюда и сухонькие, и смотрели, смотрели.
Локомотив
