- Яд! Яд! Только не ешьте, отрава!
- В аул, дети, домой идите! Хлеба дадим! Как вернетесь - сразу хлеб!
Те два мальчика, что тащились сзади, услышав "хлеба дадим", без сил плюхнулись в пыль. Но разбежавшиеся по стерне принялись еще усерднее заполнять котомки.
- Только не ешьте, дети, только не ешьте! На месте умрете, на месте! Дома хлеба дадим! Хлеб нынче выдаем! Хле-еб! - Густой голос Курбангали разлетелся над полем из края в край, услышали все, но никто не поверил. Откуда ему взяться, хлебу-то? Оглядываясь назад, все пятеро побежали дальше. Конный и пеший бросились догонять, пытались с двух сторон загнать их. И кричали без остановки:
- Нельзя, даже зернышка нельзя! Умрете на месте!
- Яд, дети, яд, отрава это!
- В аул! В аул! Хлеба дадим. Быстрей, торопитесь! Хлеб выдаем!
Кашфулла догнал убежавшего дальше всех Штурвала.
- Штурвал, слышишь, Штурвал! Кому говорю! Ты чего не слушаешься, негодяй ты этакий.
- Ты врешь! Пшеница отравой не бывает, - сказал, остановившись, Штурвал.
- Вру? Я - вру? - председатель в ярости опустил камчу, конец ее ожег спину мальчика, тот подпрыгнул на месте, но даже не пикнул. - Брось котомку! Бегом в аул! Убью на месте!.. - Страшный гнев был в этом крике.
- Ну и убивай. Все равно от голода умирать...
- Прочь отсюда, упрямая башка! - Кашфулла снова замахнулся камчой, но на сей раз не ударил. Только тогда мальчик сорвал с себя котомку, в слезах швырнул ее вверх и повернул к аулу:
- На, чтоб ты подавился!
Кашфулла на лету подхватил котомку и помчался следом за другим мальчиком, настиг и, нагнувшись с седла, сгреб его за рубаху, поднял, посадил перед собой. Рубаха под воротником с треском разошлась. Третий сам бросил свою котомку и побежал к дороге. Тем временем Курбангали, размахивая подобранной по дороге жердью, гнал к дороге, как сгоняют отбившихся от стада овец, еще двоих. Одного поймает - другой вырвется. Ударить - рука не поднимается. Все же изловил их, выбившихся из сил, и снял котомки. Один мальчик послушался сразу и пошел по дороге, а другой, тот, у кого давеча не нашлось, чтобы со вкусом оттянуть, слюны, ухитрился растереть пять-шесть колосьев. Уж было затолкал в рот - Кур-бангали большой заскорузлой своей ладонью схватил за тонкое запястье. Мальчик со злостью цапнул зубами своего избавителя за руку. Но даже кровинки не выступило. Не было у одного в теле столько крови, чтобы выбрызнула, у другого не было сил, чтобы до крови прокусить. Мальчик медленно разжал ладонь, и сизо-коричневые слипшиеся комочки меж худеньких сморщенных пальцев один за другим упали на черную землю. Глаза ребенка были полны ненависти.
- Глупый ты, - сказал Курбангали мягко, словно виноватый. - Я же смерть изо рта у тебя вырвал, а ты кусаешься. Если проглотил бы, то сразу умер, бестолковый.
- Да? - презрительно сказал мальчик. - Если отрава, вон те вороны давно бы уже сдохли.
- Они умные, они не зерно клюют, а червей.
И верно, если бы вороны их клевали, разве осталось бы столько колосьев?
Вот такая безжалостная схватка случилась между пятью маленькими мальчиками и двумя взрослыми мужчинами. Вразумлять словом было некогда. Старшие младших смяли без всякой пощады. И самой огромной потерей для побежденных были не исколотые, израненные о стерню ноги, не след камчи на спине и не разорванный воротник - страшнее всего были несбывшаяся надежда и разбитая мечта. Даже сам голод забылся на миг. Но, как бы ни было тяжко, ни один крика не поднял, даже слезинки не обронил. К концу второго года войны кулушевские мальчики уже забыли, как плакать.
С великими муками собрали шестерых мальчишек и все вместе сели на краю дороги. Штурвала, одиноко шагавшего в сторону аула, Курбангали остановил окриком. Мальчик стал в нерешительности. Вперед глянул, назад посмотрел. Хотя больше не позвали, повернул обратно. Не оттого, что послушался, просто не хотел бросать товарищей, которых сам же привел сюда.
Не ругал Кашфулла ребятишек, не увещевал, не утешал.
- Отрава это смертная, дети. Перезимовала пшеница в земле и в яд обратилась. Людей так и косит. Много уже народу в округе перемерло. Едят и умирают. Видите, даже птицы ее не клюют. Домой вернетесь, всем своим товарищам так и скажите. Поняли?
- Поняли, - сказал один из тех двоих, что оставались позади.
- Вернемся домой, кто нам хлеба даст? - спросил Штурвал, как человек, принявший ответственность за этот поход на себя.
- Если хлеб испечь не успеем, выдадим мукой, матери лепешки испекут.
- Лепешки, они даже хлеба вкусней, - сказал мальчик, укусивший Курбангали за руку. Да ведь это один из близнецов острослова Дильми! Отец тоже в детстве любил вот так делать выводы.
Кашфулла вытряхнул колоски из всех котомок в придорожную канаву, засыпал землей и затоптал каблуками. Одну горсть положил себе в карман. Лишь котомка, брошенная одним из мальчиков, осталась лежать где-то на стерне. Курбангали пошел, поискал, но найти не смог.
Прежде чем выйти в обратный путь, председатель снял седло, посадил троих, самых обессилевших, мальчишек на спину мерину, а седло понес под мышкой. Трое верховых, шестеро пеших, придя после жестокой схватки к полному миру, оставили поле боя. По пути верховые менялись. Гнедой мерин неторопливо шагал.
Когда вошли в аул, Кашфулла повторил данное мальчишкам обещание.
- К вечеру, сколько наберем, дадим муки. Вот Кур-бангали-агай, он и сообщит вам.
В сельсовете уполномоченного уже не было, ушел в правление колхоза. Дяденька этот, оказывается, приехал, чтобы растолковать людям, что нельзя собирать прошлогодние колосья в поле и есть. Кто поест, того скрутит болезнь по названию "септическая ангина". Многие уже от нее умерли. Сегодня вечером он соберет народ в клубе и прочитает лекцию, все объяснит.
Курбангали истомленного гнедка сразу поить не стал, пусть остынет, отвел мерина в тень сарая и положил перед ним сена. Кашфулла же, тяжело поднявшись по ступенькам, вошел в дом. Пока шел от двери до стула, приткнувшегося к столу, чуть не потерял сознание, даже качнулся раз. Однако дошел благополучно, сел, немного погодя вынул из кармана гнилые колоски, высыпал на стол, долгим взглядом осмотрел их, словно перебрал каждый, шея начала гнуться, и он двумя руками обхватил голову. Долго сидел так. Не просто из нутра, откуда-то с самых глубин души всплыл комок, встал в горле, широко вдруг распахнулась грудь. И рыдание, что должно выйти горлом, вырвалось из этих вот открывшихся ворот. Всю жизнь копившиеся горькие слезы обожгли глаза. На чистый, добела отскобленный стол капнула слеза, потом другая, потом еще... еще... и еще... Соленые эти слезы омочили лежавшие перед председателем отравные серые колоски. Одна слеза на торчащей ости долго висела, не падая. Только раз всхлипнул Кашфулла - когда разверзлась грудь. Потом уже плакал беззвучно. И плакал долго. Встал на пороге Курбангали, ни войти не решился, ни выйти. Председатель почуял его сразу, но плача своего не унял. Слишком много накопилось слез... Наконец он выплакался, правой ладонью сгреб все колоски в кучу. Там, где лежали они, остался влажный след. Он поднял глаза и пристально, словно впервые увидел, посмотрел на ровесника.
- Ну, Курбангали, а теперь что будем делать?
- Сначала выплачься. Вволю, без остатка... А там подумаем.
- Кажись, без остатка уже.
- Ты не торопись. Ты плачь. Не от позднего же раскаяния эти слезы. Это Ильяса-пророка, людей от бед избавляющего, святые слезы. Если бы сейчас не поплакали, завтра над могилками пришлось бы плакать, - сказал Курбангали и уже сам начал всхлипывать.
- Что делать, Курбангали? Из чего лепешки печь будем? Курбангали пошел и сел на скамейку возле стены, снял
шляпу, вытер глаза.
- Подумаем.
- Думать мало, придумать нужно.
- На дне ларя у нас фунтов десять ржаной муки-то есть... Серебряночка на крайний случай держит. Убедишь, что когда из ливатора рожь привезут, сполна вернешь, может, и даст.
- Убедить-то можно... Гульгайша тоже килограмма два наскребет. Только этого мало. И в колхозе сейчас ни крупинки.
- Погоди-ка! - Курбангали вскочил даже. - Давай я к Халфетдину, соседу моему, загляну. Хоть и самих прижало, но человек он не прижимистый. Что-нибудь да есть.
Плотник одноногий Халфетдин всегда жил состоятельней, чем соседи. Муж умел добывать, жена умела добытое удержать. Курбангали, однако, за всякой нуждой к ним не бегал, соседей зря не теребил. Тот сосед хорош, который в долг дать может, а того лучше тот, кто не одалживается сам. Эту неписаную заповедь Курбангали усвоил смолоду и просьбами людей старался не донимать.
...Один сосед, рассказывают, за всякой мелочью, что ни день, к соседу бежит. Вот так залетел однажды и просит аркан. А тот ему:
- С радостью бы, сосед, да занят он у меня, я рожь в него ссыпал.
- А что, мешков разве нет? - разинул рот проситель.
- Мешки-то есть, да я в них брагу поставил бродить, вон рычит уже в мешках: а ну, кого с ног сбоднут?
