(Донат и Пропотей ушли.)
Ксения. Поп всенощну — бегом служил, видно, в карты играть торопился. Пришла домой — дома песни рычат. Ох, Яков, строго спросит с тебя господь!
Лаптев. Вот что, мамаша…
Ксения. И не хочу тебя слушать! И не мамаша я тебе. Александру ты с Тятиным совсем разбойницей сделал.
Лаптев. Тятин — он может разбойников воспитывать! Это — любимое его дело.
Ксения. То-то вот!
Лаптев. Хотя Шура и до Тятина была озорная девица. Вот что, вы — добрая душа…
Ксения. Глупая, оттого и добрая. Умные-то — вон они как, Звонцовы-то…
Лаптев. Обещали вы отдать мне ружья отцовы и одежонку его…
Ксения. Да — возьми! Возьми, покуда Варвара не продала. Она всё продаёт, всё…
Лаптев. Вы всё это Глафире сдайте — ладно? Звонцовы-то где?
Ксения. У Бетлингов. Варвара-то в Москве думает жить. Бетлинг с любовницей туда едут, ну и она…
Лаптев. Та-ак! Ну, я — иду…
Ксения. Погоди, посиди со мной. Сестрица-то моя — слышал? С архереем поссорилась. Говорят — выгнал он её, ногами топал…
Лаптев. Топал? Ногами? А-яй-яй! Из-за чего же это?
Ксения. Уж — не знаю.
Лаптев. Страшные дела! До свиданья…
Ксения. Да погоди!.. Убежал. (Оглядывается.) Людей- много, а я — одна. Будто — кошка, а не человек.
(Глафира вошла, сердито схватила самовар.)
Ксения. Вот как ты… всё — с треском, с громом! Не подогревай, не хочу я чаю-то. Поела бы я чего-нибудь… необыкновенного. Да погоди, куда ты? Рассольника бы с потрохами, с огурчиками солёными. А потрохов — нет! И — ничего нет! (Глафира моет чашки.) Денег много, а пищу всю солдатам скормили. Как будем жить? Умереть бы мне, а умирать не хочется. Ты что молчишь?
Глафира. А что я скажу? Мало я понимаю для того, чтобы вслух говорить.
Ксения. И я — ничего не могу понять. Я и думать-то ни о чём не умею, кроме домашнего. Ты-то врёшь, что не понимаешь. Ты — умная, за это тебя и любил покойник Егор.
Глафира. Опять вы про это…
Ксения (вдумчиво). Да-а… Про это. Вот — была ты любовницей мужа моего, а у меня против тебя — нет сердца.
Глафира (страстно). Разломать, раздробить на мелкие части надо всё, что есть, чтобы ахнули, завыли бы все, кто жизни не знает, и все жулики, мучители, бессовестные подлецы… гадость земная!
Ксения (испуганно). Ой, да что ты? Что ты озверела? Слова тебе сказать нельзя…
Глафира. Да не на вас я, не на вас! Вы — что? Вы — безобидная. Из вас тоже душу вытравили. Разве вы по-человечески жили?
Ксения. Ну, уж извини! Жила — как все люди…
Глафира. Не о том я говорю! Вот Таисья… До чего обозлили девчонку! Изувечили… На всю жизнь…
Ксения. Кто это по-человечески-то живёт? Звонцовы, что ли? Они только об одном думают, как бы тебя из дома выгнать, да как бы Шурке навредить, да к настоящим господам присосаться…
Глафира. Эх… всё — не то, не о том! (Схватив самовар, ушла.)
Ксения (оглядываясь). Обозлилась как!.. Всё не на своём месте. Как перед праздником — уборка. (Встала, идёт к себе.) Или на другую квартиру переезжать собрались.
(Донат и Рябинин, человек лет за 40, лысоватый, был кудрявым. Говорит не торопясь, с юмором. Всегда или курит, или свёртывает «козью ножку», или же держит в руках какую-нибудь вещь, играя ею.)
Ксения. Господи, — опять, Донат, привёл ты какого-то…
Рябинин. Здравствуйте, хозяйка! Я — водопроводчик.
Ксения. Днём приходил бы…
Донат. Некогда было ему днём-то.
Рябинин. Я только взгляну — в чём дело, а работать завтра буду.
Ксения (уходя). В воскресенье-то? Неверы! Безбожники!
Рябинин. Сердитая! Значит — решили: часов в шесть утра посылай наших солдат, они заберут муку и отвезут половину — себе, половину — на фабрику, прямо в казарму. Бабы сразу увидят, что большевики не только обещают, а и дают. Ясно, леший?
Донат. Понял. Тебя, слышно, прогнали сегодня с митинга-то?
Рябинин. Был такой случай. Силён эсер в нашем городе!
Донат. Изобьют тебя когда-нибудь.
Рябинин. Это — не исключается.
Донат. Помириться-то с ними — нельзя?
Рябинин. Никак. Вот вышибем из совета, ну, тогда, может быть, они сами захотят мириться.
Донат. Трудно мне понять ваши дела.
Рябинин. Вижу. Тебе, малютка, следовало бы эсером быть, ошибочно ты с нами.
Донат (сердито). Моя ошибка — не твоё дело.
Рябинин. Не моё? Мм… Ну, ладно. Что же — чайку-то?
Донат. Сейчас.
Рябинин. И — поесть! Аппетит у меня — очень хороший, а поесть — нечего.
(Донат в двери столкнулся с Шурой, она остановилась, улыбаясь смотрит на Рябинина.)
Донат. Это товарищ Пётр…
Шура. Я — знаю. Здравствуйте!
Рябинин. А я — слышал про вас. Вот вы… какая…
Шура. Рыжая?
(Калмыкова — скромно одета, лет 30–35.)
Рябинин (отвернулся от Шуры). Я тебя, Галочка, целый день ищу…
Калмыкова. Слушай-ка, Пётр… (Отводит его в сторону, шепчутся.)
Лаптев (входит, к Донату). Ну, с блаженным я кончил! Тятин статейку напишет о нём.
Донат. Ты расскажи-ко Петру про него.
Лаптев. Всё-таки он — жулик, блаженный-то.
Донат. Привычка.
Лаптев. И, наверно, шпион…
(Глафира вносит самовар.)
Шура (Лаптеву). Яков, послушай.
Лаптев. Подожди… (Отошёл к Рябинину и Калмыковой. Шура нахмурилась, закусила губу.)
Глафира. Игуменья приедет ночевать.
Шура. Да? Это… неудобно! Кто сказал?
Глафира. Таисья. Ты бы поговорила с ней, приласкала.
Шура. Я — не ласковая.
Глафира. Она — злая, навредить может.
Шура. Кому?
Глафира. Всем.
Калмыкова. Ну, до свиданья, Шурок, иду…
Шура (вполголоса). О чём вы шептались?
Калмыкова. Дела такие, — секретные.
Шура (заносчиво). У вас всегда будут тайны от меня?
Калмыкова (строго). Ты снова об этом?
Шура. Я спрашиваю: всегда?
Рябинин (громко Лаптеву). Это вы оба наерундили!
Калмыкова. А я спрашиваю: ты способна серьёзно отнестись к великому и опасному делу, к великим мыслям, ко всему, что пред тобой открывается? Это тебе нужно решить сразу и навсегда. Наступают решительные дни. Подумай. Не способна — отойди.
Шура. Мне обидно, Галина!
(Рябинин прислушивается.)
Калмыкова. Что — обидно?
Шура. Чувствовать себя чужой…
Калмыкова. Переломи своё детское самолюбие, пора!
Шура. Я хочу скорее понять всё и работать, как ты.
Калмыкова. То, что я понимаю, я понимала почти двадцать лет. И — не скажу, что уже всё поняла. Я предупреждала: тебе будет трудно. Ты мало читаешь и вообще… плохо учишься. У меня складывается такое впечатление: ты хочешь идти не с пролетариатом, а впереди него.
Шура. Неправда!
Калмыкова. Боюсь, что правда. Впереди пролетариата — позиция Ленина и подобных ему. Подобных — немного, единицы, и каждый из них прошёл долголетнюю школу тюрем, ссылок, напряжённой учебы…
Шура. Не сердись. Мне кажется, что ты и Яшка смотрите на меня как на временную полезность.
Калмыкова. Ну… Всё — временно! Прощай, я тороплюсь. Подумай о себе, Шурка. Ты — хороший, волевой человек, ты можешь быть очень полезной, но — нужно образумить волю. Иду.
Глафира. Выпили бы чаю…
Калмыкова. Спасибо, Глаша, некогда. Вот — булку возьму. И — сахару.
Шура. Возьми весь.
Калмыкова (усмехаясь). Не великодушничай. (Ушла).
Рябинин. Значит — так: стишки — к чертям собачьим! Сам сообрази: зачем печатать вредную ерунду, если можно её не печатать? И никаких статеек об этом блаженном болване — не надо. Так и скажи Тятину. Беги. Ну-с, теперь хлебнём чайку… (Шуре.) Угощайте!
Шура. Пожалуйста…
Глафира. Вот — поешьте сначала. Водки выпьете?
Рябинин. Очень выпью! Редчайшая жидкость. И — даже ветчина? И горчица? Вполне Валтасаров пир!
