Дьяк издали поклонился им. Лукоперов уныло потряс бородою.
– Мой грех, мой грех, Кузьма Степанович, что тебя впору не послушался! Слышь, мои холопишки слугу мово верного повесили, чуть нас животов не решили, усадьбу сожгли, сами разбеглись, а мы едва до сюдова добрались!
Воевода качал головою и сочувственно вздыхал:
– О – ох! И не говори! Идет к нам горюшко, шагает. Конец свету близко. Фомушка вон бегает да поет:
Берегите одежонки
Идтить к Боженьке!
Ой, пойдем к нему! Близится час наш! Да что это я! – вдруг спохватился он. – У меня‑то делов да делов. Простите, милостивцы! Вы пойдите‑ка в домишко мой, что там‑то увидите. Ой! А я в одночасие и к вам буду! – и он легонько толкнул Лукоперова. Старик с сыном вышли, за ними следом слышался голос воеводы: – Ну, ну, Егорушка, кому еще писать‑то?..
– Видишь, гроза идет, – сказал отец сыну. Сергей тряхнул головою.
– Тут‑то, батюшка, она не страшна. И стены крепкие, и пушки есть, и стрельцов немало!.. Лоб разобьют.
– Ну, ну!
Они вошли в воеводский дом, прошли сени, малую горницу и вошли в большую горницу, внутреннюю, вошли и ахнули. За столом в горнице сидели окрестные саратовские помещики, дворяне да бояре, и среди них Лукоперова соседи Паук и Жиров с двумя сыновьями.
– Иван Федорович, – заговорили они, – давно ли к нам?
– Да нонче, в утро! – ответил он, целуясь со всеми по обычаю. – А вы, милостивцы?
– Я‑то еще третьево дня, – сказал Паук, высокий, сухой старик, с гривою сивых волос на голове, с белою короткою бородою, – едва успел на коня вскочить. Убить хотели холопишки! А Акинфиев долго жить приказал! – окончил он, вздохнув.
– А что?
– Повесили хамы! А с его женкою да дочкою глумились, глумились и зарубили тоже!
Дружный вздох всех сидящих вызвал у Лукоперова на глаза слезы. Он набожно перекрестился.
– Я‑то допрежь всех уехал, – заговорил Жиров. – Кой – што из животов увез, а теперь слышу, сожгли усадьбишку‑то! А у тебя?
Лукоперов снова рассказал свои злоключения, и тут со всех сторон заговорили помещики.
Каждый рассказывал про свою беду, как про исключительную, но везде она сводилась к одному. Взбунтовались холопы. Один успел вовремя убежать, другой опоздал и потерял кто сына, кто жену, кто дочь, а животы свои каждый.
Пока они так беседовали, вошел воевода и завладел беседою.
– Для всех, государи, горе! Общее горе, и теперь нам сообща надоть за царя – батюшку постоять до последнего издыхания. Поговорить о том надобно. Вот што! Нонче ввечеру, государи, и соберемся здеся! Ты, Иван Федорович, где стал?
– А у себя, в осадном дворе!
Воевода затряс головою:
– Не можно это! Там тебе конец будет, а того хуже дочушке твоей. Помилуй, под боком посадские. Они нонче все в сторону гладят, батюшку поджидают.
Лукоперов растерялся:
– Куда же деваться?
– Куда! Да ко мне, милостивец! У меня, слава Те Господи, местов хватит! Вон, все они у меня и с людишками своими, и с бабами. Я вдовый, а принять‑то могу всякого.
– Как же так, Кузьма Степанович!
– Глупство! Вы мне все милостивцами на моем воеводстве были, так мне ли покидать вас!
– Вестимо, Иван Федорович, умирать все на миру будем! – раздались голоса.
Лукоперов растрогался и низко всем поклонился:
– Спасибо тебе, Кузьма Степанович! Вовек не забуду.
– Век – от короток наш! – ответил воевода и сказал: – Не хотите ли, милостивцы, поглядеть, вора иду казнить!
– Какого вора?
– А вот! – Воевода сел, разгладил бороду и рассказал: – Ведомо вам, милостивцы, что разбойник, вор Сенька Разин ноне прелестные письма рассылает со всякими людьми, а те прелестные письма люди эти читают да ими посадских да стрельцов мутят. Слышь, идите, говорит, кто с саблей, кто с ручницею, кто с дубиной на воеводу свово.
– К нашим холопам такая грамотка была! – сказал Лукоперов.
– Ну вот! Пришел это намедни ко мне посадский Кирилка Овсяный да и говорит: «Пришли до Акима, – а Аким этот дворник на осадном дворе у вора – разбойника Васьки Чуксанова, – трое людей с грамоткой и нас, – говорит, – посадских, мутят, срамные речи говорят». «Что же говорят?» – спрашиваю. «А учат, как придет этот Разин, город подпалить, ворота отворить. Степан Тимофеевич, – говорит, – тогда с вами казну всю поделит, а инако всех вас перебьет!«Взял я тута стрельцов с собою да к Акиму на двор. А те трое людишек да Аким увидали и бежать. Я за ними стрельцов. Одного поймали, а других и нет. – Воевода развел руками. – Сгинули! Я конных за надолбы посылал, нет и нет! Не иначе как посадские укрывают. Ну, я которых пытал, в застенке драл. Нет!
– А с тем‑то што?
– Ну, а того пытал крепко: кто да откуда. Молчит, собака! А ноне его и вешаю.
Воевода встал.
– Акимки‑то двор спалить велел, животы его стрельцам отдал, а за голову три рубля обещал. Идемте, милостивцы!
Все поднялись и гурьбою вышли из воеводской избы.
Лишь только они вышли, стрельцы бросились в тюрьму и скоро вывели оттуда высокого белокурого мужчину, одетого в лохмотья, закованного по рукам и ногам. Лицо его было бледно и в страшных язвах от каленого железа, которым его пытали, волосы были спалены и только клочками торчали на бороде и голове, ноги тяжело волочились по земле.
В одно время с ним показался священник.
– Хочешь исповедаться и приобщиться? – спросил воевода.
– Хочу! – ответил преступник.
Воевода дал знак, и его провели в приказную избу. Пока он исповедовался у попа, воевода говорил со своими гостями:
– Кругом воровские приспешники! За каждым блюди! А как усмотришь? Ну? Теперя, думаю, и у стрельцов уши настороже. Намедни приходили за жалованьем. А какое? Допрежь этого по году не брали, а тут подай! Наскреб это я им, а сам думаю: воры! Продадут!
В это время священник вышел из избы, а за ним преступник.
– Кончили? – сказал воевода. – Ну, ведите!
Стрельцы окружили преступника, сзади него стал палач с веревкою в руке. Воевода подал знак, заиграли на трубах, ударили в тулумбасы, и вся процессия двинулась по городу. Народ сбегался и провожал их толпою.
Они через городские ворота вошли в посад и остановились на посадском рынке. Там уже подле ворот в надолбы стояла виселица.
Воевода дал знак, и все остановились. С преступника сбили кандалы. Палач перекинул веревку и надел петлю на шею, слегка стянув ее рукою.
– Православные христиане! – вдруг сиплым голосом заговорил преступник, ослабляя веревку. – Дайте Христа Бога ради винца чарочку! В горле пересохло, ей – ей! А как выпью, веселей будет и на тот свет идти, ей – Богу! И веревка‑то лучше на шее ляжет!
– Тьфу! – плюнул священник. – Богомерзник!
– Ладно, ладно, мил человек! – послышались в толпе голоса.
– А пусть его в последях, – добродушно сказал воевода, и палач приостановился, намотав на руку веревку.
Несколько посадских бросились в кабак и мигом принесли под виселицу кружку вина.
Преступник ухватил обеими руками кружку и хрипло прокричал:
– Много лет здравствовать нашему батюшке Степану Тимофеевичу!
– Не давать! – замахал воевода руками, но тот уже выпил.
– Врешь, воевода! – сказал он, бросая кружку. – Теперь вешай!.. Придет он, наш батюшка! Рассчитается за свово сынка!
– Тяни! – кричал воевода.
Палач уперся ногою в столб виселицы и потянул веревку; несчастный взлетел на воздух, взмахнув судорожно руками, и закачался на виселице. Палач завертел конец веревки вкруг столба и отошел.
Молчание воцарилось на площади.
– Ну, смотрите и вы у меня! – грозно заговорил воевода, обращаясь к толпе. – Вот так собачьей смертью пропадет всякий, кто станет ворам приятствовать! Знаю, – он погрозил палкою, – есть промеж вас изменники, ворам потатчики, ну, да ужо доберусь до них! Всех выведу! По глазам увижу и в застенок пошлю! Идем, государи! – сказал он кротко гостям, и все пошли назад в город.
Лукоперов простился со всеми.
– Смотри, – сказал ему воевода, – переезжай пока до худа ко мне во двор, а ввечеру будем все думу думати!
– Спасибо, Кузьма Степанович!
Лукоперов вернулся, взял дочь и приказал холопам везти добро на воеводский двор.
– Оно, доченька, – говорил он Наташе, – там тебе покойнее будет. И подружки найдутся!
– Мне все равно, батюшка, – равнодушно ответила она, и ей действительно было все равно, так переволновалась она за последние какие‑нибудь два месяца. Отчаянье сменилось надеждою, надежда страхом, беспрерывные волнения, томленье неизвестностью, тоска одиночества так утомили ее душу, что она стала на время как‑то безучастна ко всему окружающему, а старик говорил ей:
– Вон везде смута какая пошла! Холоп на свово господина поднялся, церковь сквернят, государево имя поносят! А твой‑то Васька к ним, к ворам, ушел. Душу человеческую загубил! Плюнь на него, доченька! Вор он, богопротивец, клятвопреступник, государю крамольник!
Наташа вздрагивала, бледнела и ничего не отвечала отцу, а в душе ее слабо поднимался супротивный голос: «Вы его таким сделали!»
