Земля безводная - Александр Викторович Скоробогатов

обратиться в коллегию адвокатов, где неожиданно просто получил и телефон, и адрес ее конторы. Я позвонил ей, с неудовольствием назвался другом Виктора, предложил встретиться. Мы договорились на следующий день.

То, что называла она своей конторой, было расположено минутах в пяти ходьбы от здания суда и представляло собой двухкомнатную квартирку, на местном иммобильном жаргоне — «студию», скромную, обставленную по всем канонам моды, диктуемой если не бедностью, то уж, во всяком случае, скудостью средств. Здесь она работала, здесь же, скорее всего, и жила (из кабинета была видна приоткрытая дверь в спальню). Дело Виктора было ее первым, назначена она была pro Deo («ради Бога»; подумать только, каким романтичным термином обозначило государство взаимоотношения адвоката и нищего убийцы), денег от своего подзащитного не получала и, как я понимал, никакой особенной поддержки предоставить ему была не в состоянии.

Нежелание Виктора, как она говорила, «сотрудничать» обижало ее: она делала все что могла, не получая от него никакой помощи. Когда она рассказывала мне об этом, у нее вдруг вполне по-детски задрожал подбородок, выдавая неподдельную обиду, и, как мне показалось, увлажнились глаза, ясные и яркие на темной, как от сильного загара, коже. Я не мог понять, что смущает меня в ней, а потом понял: ее молодость, красота ее выразительного лица, ее чрезвычайная привлекательность — все это не вязалось в моем представлении с тяжелой бухгалтерской скукой и тошнотворной серостью ее профессии. Она обещала получить для меня разрешение на посещение Виктора; от меня требовалось свидетельство не то о добропорядочности, не то о благонадежности, выдаваемое, оказывается, желающим в мэрии по месту жительства.

— Скажите, — спросил я девушку-адвоката, — вас не смущает необходимость защищать человека, чья вина не вызывает у вас сомнений?

— Он и сам не скрывает своей вины, — ответила она.

— Тогда в чем же заключается ваша помощь?

— Вы шутите.

— Чем же вы можете ему помочь, если сами считаете, что он — убийца?

— Вы думаете, роль адвоката состоит в том, чтобы во что бы то ни стало выгородить подзащитного? Во что бы то ни стало доказать, что он ни в чем не виноват? И для этого адвокат должен быть убежден в невиновности своего клиента?

— Ну а что же вы можете сделать для Виктора?

— Я обязана следить за соблюдением всех прав, положенных подзащитному по закону. Кто бы он ни был и в каких бы преступлениях ни обвинялся.

— Какие же права могут быть у убийцы?

— Справедливый процесс, справедливое наказание, достойное содержание в заключении… Всего не перечислить.

— А вдруг ваш подзащитный обвиняется в преступлениях, которых он никогда не совершал, а вы — из-за своей уверенности в обратном — окажетесь не в состоянии доказать его невиновность?

— Теоретически может быть и такое. Но в данном случае сомнений в его вине нет, — сказала девушка-адвокат. — К огромному моему сожалению. Следствие опирается не только на его показания, но и на целый ряд фактов. Да, в этом деле пока много неясного, но главное, существо дела — известно.

Не могу сказать, что мне очень понравился девушкин кофе. Вообще, не любитель я этого отвратительного напитка. Пили мы его из невысоких, простых кофейных чашечек. Она забыла предложить сахар, я попросил сам, она сходила в кухню, принесла сахарницу, ложки.

Договорившись о визите в тюрьму, я готов был распрощаться, поблагодарить за беседу, встать и уйти, — когда она заговорила о дневнике, тайно переданном ей на хранение Виктором.

— Я не представляю, о чем там идет речь. Он просил дневник никому не показывать, — говорила она смущенно, нарушая данное своему подзащитному слово. Вот тебе и священно-доверительные отношения подзащитного и адвоката, вот тебе надежда и опора, вот тебе и сердце красавицы, которое склонно известно к чему, вот тебе и предательство, которому стал я невольным свидетелем, пусть и небольшое, хотя какое мне, спрашивается, дело. — Я заказала бы перевод, но… Я обещала.

Да и дорого все эти многочисленные бумажки переводить, о чем говорить, все понятно. Одним словом, если я — в свою очередь! — обещаю держать язык за зубами, а дело — в тайне, она может дать мне дневник, с тем чтобы позднее побеседовать со мною о его содержании: вдруг все-таки обнаружатся в нем немаловажные подробности, могущие в положительном плане повлиять на судьбу ее подзащитного, развитие следственных действий и т. п. Я обещал. Ах, какие же мы все… честные, справедливые, неподкупные, обязательные, добротолюбивые, склонные к непроизвольному предательству ближнего.

Помнится, вернувшись домой, я не раздеваясь пошел в гостиную, остановился у стола, открыл конверт и стал читать первую страницу; я не садился, потому что не был намерен читать дневник полностью — собирался куда-то уходить. Дневник был написан от руки, где шариковой ручкой, где карандашом — и в таких местах читался особенно сложно. Мне кажется, Виктор боялся, что ему не хватит бумаги, — так убористо он писал, так жались строки одна к другой, так мелок был его почерк, особенно на первых страницах. О том, что мне нужно идти, я вспомнил только на середине; стоило зажечь свет, чтобы легче было читать куски, написанные карандашом. Я сел на стул у стола, так и не включив лампу.

Чтение продвигалось медленно, почерк у Виктора был неразборчивый, в комнате все больше темнело, отчасти от дождя, отчасти оттого, что дело близилось к вечеру. Я часто не понимал написанного, приходилось подносить страницы к самому лицу и перечитывать по нескольку раз. Почти дочитав рукопись, дойдя до пространных рассуждений об «игре», о таинственном, всемирно-мистическом заговоре против него и желании предпринять ответный ход, я бросил рукопись на стол, пошел искать сигареты, оказавшиеся в конце концов в кармане пальто, в котором, злясь и недоумевая, я и ходил по дому. Он либо сошел с ума, либо лгал.

Несколько листов упало на пол, другие разлетелись по столу. Вернувшись к столу, я собрал бумаги, стал читать дальше.

Включил свет я только после того как дочитал дневник до конца, — посидел на стуле, перебирая бумаги, складывая их по порядку, прошел в кухню, поставил чай, подождал, пока не закипела вода, заварил в чашке; входя в гостиную с чаем, включил свет.

Мало сказать, что ход событий не радовал меня. Если в первые дни после ареста судьба Виктора волновала меня достаточно отвлеченно, как может волновать судьба всякого постороннего человека, перед которым никаких обязательств не имеешь, теперь все изменилось, вдруг появились и обязательства, и нежелание им следовать, и сомнения — одним словом, все то, без чего жизнь