Сузив глаза, помедлил Ярин и ухмыльнулся:
- Может быть.
- Так чего ж ты хочешь от меня? В чем винишь? Твоя суть выходит наружу, чтоб каждый ясно все об тебе понимал. Аль стыдишься себя такого? Аль сам себе противен? Твой крест, тебе нести.
- Крест? - медленно выговорил Ярин. - "А я погляжу, как тяжел крест твой тебе покажется"... Так ты сказала тогда?
- Запомнил... Это хорошо. Теперь еще запомни - облегчать тебе ношу я не стану. Неси, сколь сил хватит. Каждый делает свой выбор. Прощай. Оставайся сам с собой, Ярин, меня больше не зови.
- Постой! - вскинулся Ярин. - Погоди, Алена!
Но в снежном сиянии таяла летняя голубизна ее сарафана. И где-то внутри себя услыхал Ярин:
- Незачем. Нам нечего больше сказать друг другу.
Оглянулся Ярин - никого. Только снежный простор вокруг, да позади собственный след. Сел Ярин в снег, опустил голову на руки. Вот так бы и сидел, без единой мысли. Шапка свалилась - он не шевельнулся. Голова пустая, легкая, никакой заботой не отягощена. Только нету такой щеколды, чтоб от дум запереться и не впустить их...
"...Когда это началось? Ежели бы при Фильке, так он сказал бы, небось... Нет, наверняка после Филипкиной смерти личина звериная начала проступать. Заметили люди? Поняли, что он в оборотня превращаться начал? Да, что-то приметили - иначе с чего бы обходили десятой дорогой. Но, видать, поняли не все, не до конца... иначе... с оборотнем разговор короткий кольями бы забили. И как быть дальше? Давеча волк наружу полез, когда он на мать разозлился, а злоба прошла - и волк спрятался. А девка та... тоже ведь "Волк!" кричала, но тогда никакой злобы в нем и в помине не было... Подумал, правда... "Хищник ты!" - вот как ведьмачка сказала".
Ярин усмехнулся, покачал головой. "И хочет она, чтоб убил я в себе хищника, тогда и оборотня не станет. Вот с какого боку укусила". Поморщился Ярин, будто вдруг зубы заломило, встал, встряхнулся. Нет, не получится из него второй Антипка. Он такой, какой есть. Он хочет жить так, как ему нравится. "Ништо! Поглядим еще, Алена. И хищники на свете живут, и закон у них свой собственный". И тут дошло до него, что сказала Алена напоследок. "Прощай?! Неужто навсегда распрощалась?! - Ярин будто заново на свет народился, разулыбался широко: - Неужто слово свое держать будешь? Давай, держи! И оставь меня в покое!"
Глава пятьдесят четвертая,
про темные перемены в Ярине
Эту зиму Лебяжье еще долго потом вспоминало. Нешто враз забудешь, к примеру, непонятную гибель молодого парня, первого силача на деревне? Так неловко распорядился он всем, чем Господь его одарил, и самой жизнью своей. Пришел в мир, а зачем? Что доброго вспомнишь об нем?.. Нечего вспомнить. Одно слово - Филька!
Не кончили еще об его смерти судачить - новые вести по селу поползли. Мол, с Ярином недоброе творится. Хошь - верь, хошь - не верь, а только оторва этот чуть ли ни отшельником сделался. Говорили, что к людям не выходит, облюбовал себе заднюю комнату, в ней и сидит безвылазно. Дела-а... Кто-то догадки строил - может, он там молится, эпитимью на себя таку наложил. А что? Уж у Ярина найдется чего отмаливать. Но были, кто возражал, будто Ярин не все время взаперти сидит, видят его иной раз ночами на деревне. Так выходит, от людей хоронится? Вот уж совсем непонятно. Оно конечно, в последнее время люди и сами Ярина сторонились - страшной он какой-то сделался, да еще ежли глазищами своими дикими зыркнет... Тогда добра не жди: у него и раньше глаз недобрый был, цыганский, а теперь и вовсе урочный стал. А только то, что по ночам блукает, тоже нехорошо. Опасно. Волк наладился в село приходить. Прям не волк, а чудище какое-то. И умный ведь: сколь не ставили на него западенки, сколь не сторожили капканы - он их так ловко обходит, лишь удивления достойно. И засады делали. А он чует вроде обязательно совсем в другом конце села объявится. Иль вовсе не приходит. Но только-только охотники чуток слабину дадут, отоспаться, мол, - в тот же вечер отметится в деревне. А волчина уж больно покостной - скотину режет, кур, гусей рвет, такой разор учинит, что хозяйке на утро только и останется, что слезы утирать над бездыханной животиной, а хозяину - мрачно убытки прикидывать да зверя клясть. Да, к слову сказать, с хвостатыми сторожами тож непонятное творилось. Не брали они этого волчару. Какие вовсе со двора без оглядки убегали и возвращались только утром, виноватые и дрожащие. Бывало, что привязь обрывали - гнал их смертный страх. Потому как собак волчина вперед всех и резал. Вот тоже еще этой напастью зимняя пора омрачилась.
Ну дак, об Ярине. В нем было дело или еще какая другая причина, но только вся ихняя семья шибко переменилась. Угрюмы стали, неразговорчивы. Ежли кто любопытничать начинал, вопросы задавать - хорошо, если только промолчат, будто не слыхали, а то ведь такую отповедь дадут, так оборвут, любопытный уж не рад, что рот открыл. Но слухи - на них узду не накинешь, для них и каменны стены что решето, держи, не держи, все одно на воле окажутся. Кто первым сказал, когда, и правду ли - этого никто в точности и не знает, а только от двора ко двору, от колодца к колодцу гуляла невероятная новость: Ярин руки на себя наложить пробовал. Доподлинно не известно, но толи веревка оборвалась, толи из братьев кто вовремя подоспел, толи вовсе и не с веревкой, а с ножиком Ярина прихватили...
Слухи слухами, а только Ярин и вправду хотел уйти с этого свету. Алена слово сдержала, не приходила больше. Дак Ярину-то никакого облегчения от этого не вышло. Наоборот, с Аленкой хоть человеческим языком можно было говорить, и спросить, и ответ получить... А теперь - наедине с темными переменами в самом себе, и кого умолять-уговаривать? Он уж ни раз Аленку звал: "Приди!" И клял, что всегда была горда да упряма.
Сам он все меньше властен над собою делался, хотя понял - когда в суровой узде злобство свое держит, тогда он более человек, чем зверь. Но неизбежно взрывала нестойкое равновесие мысль о том, что как раз этого Аленка ведь и хотела. Так что? Неужто ее верх? И такая мутная волна от самого донышка души взметывалась, взбудораживала всю муть, там осевшую. Тогда - совсем беда, тогда Ярин самого себя боялся и все, что мог сделать, так это забиться куда поглубже, как в логово. И бежал Ярин от глаз человеческих. В одну из таких минут мазнул случайным взглядом по медной глядельной пластине - и шарахнулся прочь, на самого себя ужаснувшись. Потом зарычал, да кулаком, что есть моченьки, вдарил по той морде получеловека-полузверя, что смотрела на него из глубины. И надо же - пошла с того дня ржа по меди, сначала края изъела, а скоро не во что глядеть стало, испортилась редкостная забава, только и осталось, что выбросить.
Но отражение свое Ярин продолжал видеть в любую минуту в глазах отца с матерью и братьев. От других, от родичей даже, таили, вроде. Братья старшие, сначала один, потом другой отправили жен с детьми к родичам с той, с жениной стороны, погостить будто. И это тоже злило Ярина, все теперь было не так. И не от кого было ему не то чтобы помощи ждать, а хоть бы понимания и сочувствия. Мать жалела, верно. Но ее тихие слезы и жалостливые глаза приводили Ярина не в меньшее бешенство, чем тайное любопытство нечастых визитеров.
Глава пятьдесят пятая,
Ярин вступает в безумное состязание,
а сон показывает спасительный путь
Иногда наступали короткие минуты, когда подкатывала к сердцу глубокая печаль-тоска. По тому, что могло бы случиться в его жизни, да не случилось. Искал Ярин виноватого. Кто? Кто загубил его жизнь? Почему зверь сожрал человека в нем и торжествует? И если душа должна быть храмом, то какова его душа - неужто грязное и вонючее логово? И неужто правда, что родилось оно от дел его, помыслов и желаний? Нет! - вздымалась в нем ярость, и находились виноватые - короткие минуты просветления затягивались мутью злобного угара. Но однажды навалилась такая тоска беспросветная, и спросил себя Ярин: в силах ли он теперь переменить что-то. Ответ нашелся только один. Тогда перекинул поясок через балку и просунул голову в петлю... Оборвался поясок к вящему бешенству Ярина, от которого он не скоро отошел.
С того раза Ярин не единожды пытался свести счеты с жизнью, изобретая все новые способы. Скоро превратилось это в безумное состязание, потому что все яснее и яснее видел он - невозможно ему своей волей этот свет оставить. Ножики пополам ломались, веревки, что коню порвать не под силу, рвались как сопрелые...
Ушел однажды в самую яростную пургу. Шел и шел без остановки, не глядя, куда идет. Думал: "Теперь и захочешь, так дороги назад не найдешь. Вот и хорошо, вот и славно". Сел в сугроб, закрыл глаза - пусть оденет метель белым холодным саваном, он не шевельнется боле. Сколь сидел, не знает, но стало сомнение брать - отчего нисколь не озябнет в одной легкой поддеве? И вдруг как заорали петухи чуть не над самым ухом - ведь посередине улицы сидел, как раз наспротив ворот собственного дома. Ух, как взвился тогда Ярин за такую насмешку над ним. Будто вихрь холодный понес его по деревне, по полям окрестным. В разум вернулся в риге своей, на одеже, на руках кровь была. Как вор юркнул в остывшую баню, будто даже от себя самого прячась, и долго отмывался, тщась вспомнить - чья кровь на нем, не человечья ли. Его это не то чтобы шибко занимало, а все ж любопытно было, потому как ни разу еще не оказалось на его пути человеческое существо, будто кто уводил людей от беды.
