- Незадолго до выпускных экзаменов Диане вдруг вздумалось составить Колесычу компанию. И выезжала-то она тайком, но дед узнал и ругательски ее отругал. А она говорит: какой кайф - псину одним выстрелом завалить. И глаза блестят, словно атропином закапанные.
- А я-то думал, что старик давно помер...
- В июне. - Майя Михайловна отхлебнула из рюмки и закурила сигаретку. Та же Диана поведала нам за столом фантастическую историю о небывалых похоронах, в которых приняли участие тысячи собак - они проводили гроб с телом до кладбища, а когда рабочие закидали яму землей, каждый пес счел своим долгом помочиться на могильный холм...
- Это со временем пройдет.
- Разумеется. Она уже выросла из трусиков с лямками, читает Милтона Фридмана по-английски и критикует экономическую программу правительства.
Они помолчали.
- Я остаюсь одна, - нарушила молчание Майя Михайловна. - Мне даже не бизнеса жаль - черт с ним! Выдам Оливию за Германа Лудинга - и все дела устроятся как нельзя лучше. А жаль... - Она погасила сигарету в недопитом коньяке. - Всего жаль. Я сейчас в таком состоянии, что даже Гришу - твоего отца - готова простить... а, черт!
Байрон забрал у нее рюмку с окурком.
- И дома не жаль?
Она только махнула рукой.
- А мне жаль, что вот я... вот не будет меня, а Домзак так и останется на своем месте. Как язва.
- Байрон, Колыма вон осталась - и что? Яйценоскость кур уменьшилась? Помнить - да, помним. И не приведи Господь, чтобы повторился весь этот кошмар. Но ведь невозможно каждую минуту, даже каждый день об этом вспоминать. Это наш Домзак. Наша Колыма.
- Наша Россия.
- Пока. Выучится Диана и построит на Колыме завод по производству колготок. Или за золотые копи возьмется. А может, с первых денег церковь выстроит?
Байрон ухмыльнулся.
- Может. Она все может. Сейчас в России трудно встретить бандита, который не жертвовал бы на церковь.
- А что ты смеешься? Что у нас осталось? История - испаскужена, и, пока ее в божеский вид приведут, кости наши истлеют. На нашу историю, милый, не обопрешься - опасно. Особенно если сдуру. Там подгнило, здесь искрошилось. Кровь да вера - вот и все, что у нас осталось. Ну и земля, конечно, окруженная мусульманами да китайцами.
- Вот уж не предполагал, что и ты об этом задумываешься.
- И не думай больше. Иди-ка выспись по-человечески, завтра у нас день тяжелый.
Она прикрыла глаза.
- Из Москвы, когда случится... то есть когда почувствуешь - позвони. Спокойной ночи. Оливия - медовая девочка, не обижай ее.
Он обернулся с удивлением, но мать сделала вид, что спит.
Земля была буровато-желтой, чуть всхолмленной, и, куда ни кинь взгляд, всюду торчали безобразные огарки деревьев, иссохшие кусты, чудом не рассыпавшиеся в прах, да изредка полузанесенные песком подобия человеческих жилищ без крыш, с темными провалами вместо окон и дверей. Байрон огляделся. Ни птицы, ни зверя, ни человека. Лишь кое-где в углублениях, оставленных, видимо, давно иссякшими ручьями, громоздились груды серых костей - то ли человеческих, то ли собачьих. "Почему собачьих?" - удивился он. Эти кости могли принадлежать животным, например. Он пнул башмаком одну кучу - она рассыпалась, подняв вялый столб пыли, которая тотчас осела на другие кости.
Он заглянул в некоторые дома без крыш, но не обнаружил там никакой даже ничтожной мелочи, напоминающей о людях.
Солнце стояло в зените, но не пекло, хотя не было и признака ветерка, который смягчал бы жару.
Байрон задумался. Идти ему было все равно куда. И он двинулся вперед, наступая на крошечный островок собственной тени, двигавшейся в такт его шагам. Он видел пересохшие реки, озера и болота, огибал опасно глубокие овраги и трещины, избороздившие твердую землю, лишь прикрытую нетолстым слоем песка и пыли. И, если вдруг встречался валявшийся на земле человеческий череп, Байрон старался как можно скорее миновать это место. Иногда черепа эти были сложены в островерхие кучи. Вскоре, однако, он привык к безлюдному пейзажу, а когда стал разглядывать человеческие черепа, не нашел в них никаких - например, пулевых - отверстий. Возможно, все эти люди и животные умерли медленной смертью, когда закончилась пища и иссякла вода. Не исключено, подумал он, что и ему грозит именно такая смерть. Но не испытал страха. Ему было тепло и - он удивился - хорошо.
С наступлением темноты он забрался в брошенное жилище, проверил на всякий случай, не было ли там скорпионов (в Афганистане, спасаясь от скорпионов, они спали в палатках с поднятыми полами: их предупредили, что эти твари облюбовывают закрытые помещения). Он был голоден, но не измучен. Ему просто хотелось спать. Байрон лег вдоль стены у входа: стреляют обычно в тех, кто на виду. Однако ночь прошла спокойно.
Когда он увидел на горизонте первую невысокую башню, над которой слабо курился дымок, его окликнули. Он бросился ничком на землю, по-пластунски пробрался в ближайшую ложбинку и замер, увидев перед собой старика - с ног до головы в лохмотьях, с седой бородой, с выжженной до кирпичного цвета лысиной.
- Ты кто? - хрипло спросил Байрон. - Как тебя зовут?
- У меня нет имени, - спокойно ответил старик. - И тебе необязательно называть свое... если оно у тебя было...
- Что это за башня там?
- Когда стемнеет, мы двинемся в ту сторону, тогда и узнаешь.
Старик сомкнул веки и заснул.
Байрон лежал неподалеку, стараясь выдерживать дистанцию, и не спускал глаз с незнакомца. И чем внимательнее он вглядывался в его лицо, тем больше оно ему что-то напоминало. Кого-то. Быть может, кого-то из сновидений.
Когда свечерело, старик протер глаза и сел. Перекрестился.
- Пошли, - сказал он. - Хотя, конечно, можешь и остаться.
Байрон медленно двинулся за незнакомцем, стараясь держаться на таком расстоянии, чтобы успеть вовремя отбить нападение. Но старик шел не оборачиваясь, что-то бормоча себе под нос и не обращая внимания на спутника.
Темнело быстро.
Они поднялись на гребень невысокого холма и увидели высоченную черную башню. Поодаль на большом расстоянии одна от другой уходили за горизонт такие же башни.
Какой-то звук внезапно насторожил его, он обернулся и увидел в темноте множество людей. Откуда они вдруг взялись, эти безмолвные люди-тени? Но спрашивать старика он не стал. Все объяснится, когда они приблизятся к башне. От нее веяло теплом и еще чем-то таким, от чего на душе становилось легко и радостно.
- Почуял? - По голосу старика Байрон понял, что тот улыбается.
- Что это?
- Домзак.
- Такой огромный?!
- В том-то и фокус, брат! - Старик наконец изобразил на лице подобие улыбки. - Кажется, ширь неохватная, а на самом деле он меньше острицы...
- Острицы?
- Глист такой махонький.
- Глист? При чем тут...
Но старик лишь молча махнул рукой, призывая поторопиться. Они ускорили шаг, но люди-тени стремительно обгоняли их, не издавая ни звука. Не было слышно даже шарканья их ног. Огромная толпа спускалась в ложбину, вытягиваясь в некое подобие очереди, упиравшейся в подножие башни. И, как ни спешили Байрон со стариком, они оказались в хвосте этой очереди.
- Подождем, - сказал старик.
- Чего? - не понял Байрон, которого тянуло к источавшей тепло башне.
- Чего и остальные ждут, - ответил старик.
Байрон не ощущал течения времени. Он просто следовал за стариком, который время от времени делал шажок-другой вперед. Когда до башни оставалось шагов десять-пятнадцать, старик пропустил Байрона вперед, и Байрон воспринял это как должное и не стал задавать вопросов.
Уже замерев в дверном проеме и не испытывая иного желания, как поскорее оказаться внутри, Байрон вдруг обернулся к старику. Тот молился, сунув нательный крестик в рот.
- Вот оно что, - устало проговорил Байрон. - Значит, я предпоследний. А если ты последний, значит, ты Бог?
- Если вы так считаете, то мне не остается ничего другого, как последовать за тобой.
- За что же я сподобился этого тепла? Этой благодати? Я воевал на двух неправедных войнах, обманывал женщин, убивал людей - неужели это все не в счет?
- В счет, значит, хотя это и не нам решать. Сподобился и сподобился. Но, если хочешь, мы можем поменяться местами. Это ничего не изменит. Ничего, кроме номера.
- Номера? И какой же у меня будет номер?
- Двести девяносто пятый, - твердо проговорил старик. - Лишний ты.
- Как это лишний? - обиделся Байрон. - Мне хорошо тут, хоть я и не знаю, чем заслужил...
- Еще заслужишь. - Оливия, пахнущая парным после душа телом, склонилась над ним со шприцем. - Вставай, милый. Пора. Сними-ка трусы... так, это не больно...
- Что ты колешь? - встрепенулся Байрон.
- От этого не умирают даже лошади.
Спускаясь в душевую, он вполуха прислушивался к перебранке Майи Михайловны с Нилой ("Но ведь ты же не сделаешь отбивные под грибным соусом!" "Котлетками обошлись бы, Господи, все ж обходятся!" "И ведром винегрета!"), пытаясь угадать, что же ему ввела Оливия. Только бы не морфин.
