-- До десяти, -- сказал Цинциннат.
-- Не понимаю, дружок? -- как бы переспросил м-сье Пьер и тихо добавил, уже начиная стонать: -- отступите, господа, маленько.
-- До десяти, -- повторил Цинциннат, раскинув руки.
-- Я еще ничего не делаю, -- произнес м-сье Пьер с посторонним сиплым усилием, и уже побежала тень по доскам, когда громко и твердо Цинциннат стал считать: один Цинциннат считал, а другой Цинциннат уже перестал слушать удалявшийся звон ненужного счета -- и с неиспытанной дотоле ясностью, сперва даже болезненной по внезапности своего наплыва, но потом преисполнившей веселием все его естество, -- подумал: зачем я тут? отчего так лежу? -- и задав себе этот простой вопрос, он отвечал тем, что привстал и осмотрелся.
Кругом было странное замешательство. Сквозь поясницу еще вращавшегося палача начали просвечивать перила. Скрюченный на ступеньке, блевал бледный библиотекарь. Зрители были совсем, совсем прозрачны, и уже никуда не годились, и все подавались куда-то, шарахаясь, -- только задние нарисованные ряды оставались на месте. Цинциннат медленно спустился с помоста и пошел по зыбкому сору. Его догнал во много раз уменьшившийся Роман, он же Родриг:
-- Что вы делаете! -- хрипел он, прыгая. -- Нельзя, нельзя! Это нечестно по отношению к нему, ко всем... Вернитесь, ложитесь, -- ведь вы лежали, все было готово, все было кончено!
Цинциннат его отстранил, и тот, уныло крикнув, отбежал, уже думая только о собственном спасении.
Мало что оставалось от площади. Помост давно рухнул в облаке красноватой пыли. Последней промчалась в черной шали женщина, неся на руках маленького палача, как личинку. Свалившиеся деревья лежали плашмя, без всякого рельефа, а еще оставшиеся стоять, тоже плоские, с боковой тенью по стволу для иллюзии круглоты, едва держались ветвями за рвущиеся сетки неба. Все расползалось. Все падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашенные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, картонные кирпичи, афиши; летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему.
Роман Набокова "Приглашение на казнь" печатался в "Современных записках" (1935--1936, N 58--60), а затем в издательстве "Дом книги" (Париж, 1938). Английский перевод, сделанный Дмитрием Набоковым (сыном писателя) и Владимиром Набоковым, увидел свет в 1959 году (Нью-Йорк).
В литературных кругах русской эмиграции эта книга была признана как значительное произведение, которому "надлежит занять место среди шедевров мировой литературы" (Шаховская З. В поисках Набокова. С. 152). Было отмечено новаторство Набокова: оно связывалось прежде всего с использованием приемов поэтического письма а прозе, с изобретением новых слов и неожиданным употреблением архаичных и редких. Набокова сравнивали с Э.-Т.-А. Гофманом, Салтыковым-Щедриным и, что главное, с Гоголем как автором "Мертвых душ". В статье "О Сирине" (1937) В. Ходасевич писал, что "Приглашение на казнь" "есть не что иное, как цепь арабесок, узоров, образов, подчиненных не идейному, я лишь стилистическому единству (что, впрочем, и составляет одну из "идей" произведения)" (Октябрь. 1988. N 6. С. 197). Справедливым представляется суждение З. Шаховской, отметившей, что роман "имеет множество интерпретаций, может быть разрезан на разных уровнях" (Шаховская З. В поисках Набокова. С. 152).
Название романа скорее всего восходит к стихотворению Шарля Бодлера (1821--1867) "Приглашение к путешествию" (1855). Набоков любил и много переводил этого поэта. В романе любопытным образом сочетается внешняя, бутафорски-оперная специфика всех персонажей (кроме Цинцинната и бабочки), реквизита, декораций с его тайной структурой, представляющей парафраз жизни Иисуса Христа. Будучи мальчиком, Цинциннат пошел по воздуху, как по земле. Отец его неизвестен; может быть, он "загулявший ремесленник, плотник", как Иосиф (см. также стихотворение Набокова "В пещере", 1925: "Иосиф, плотник бородатый, сжимал, как смуглые тиски, ладони, знавшие когда-то плоть необструганной доски"). Палачи предлагают Цинциннату "царства", "а он дуется" -- напоминание об отказе Иисуса от предложенных ему дьяволом всех царств мира. Ужин в пригородном доме заместителя управляющего городом в финале -- травестия Тайной вечери. Завершение романа одновременно напоминает о смерти и воскресении Иисуса и -- о том, как оканчиваются первые приключения Алисы в Стране Чудес.
Текст печатается по изданию: Набоков В. Приглашение на казнь. Париж: Эдисьон Виктор, б. г.
[1] Подобно тому как глупец полагает себя богом, / мы считаем, что мы смертны. / Делаланд. / "Разговоры теней" / (франц.). Эпиграф. -- в предисловии к английскому изданию Набоков пишет о единственном авторе, влияние которого он может признать, -- это "печальный, сумасбродный, мудрый, остроумный, волшебный и восхитительный Пьер Делаланд, выдуманный мною". Однако на ход мыслей Делаланда в свою очередь, по-видимому, оказывает воздействие французский философ Блез Паскаль (1623--1662).
[2] /...паук с потолка.../-- попал сюда из поэмы Байрона "Шиольский узник" (1816): "Паук темничный надо мною там мирно ткал в моем окне" (пер. В. Жуковского), -- где он олицетворяет домашность и привычку узника к тюремным стенам.
[3] /...в песьей маске.../ -- образ навеян, по-видимому, берлинскими стихами В. Ходасевича: "Нечеловеческий дух, нечеловечья речь и песьи головы поверх сутулых плеч" (1923--1924). С этим поэтом Набокова связывали личные и творческие отношения. Он занимался переводом стихов В. Ходасевича на английский язык.
[4] /...приняв фальшиво-развязную позу оперных гуляк в сцене погребка.../ -- имеется в виду сцена из оперы французского Ш. Гуно (1818--1893) "Фауст" (1859).
[5] /Запонку потерял.../ -- аллюзия на поиски Иудушкой Головлевым золотых запонок только что умершего брата: "И куда только эти запоночки девались -- ума не приложу" (Салтыков-Щедрин. "Господа Головлевы". Гл. "По-родственному"). (См. об этом: Шаховская З. В поисках Набокова. С. 113--114.)
[6] /...напоила бы сторожей, выбрав ночь потемней.../ -очевидная реминисценция стихотворения Лермонтова "Соседка" (1840): "У отца ты ключики мне украдешь, сторожей за пирушку усадишь... Избери только ночь потемнея, да отцу дай вина похмельнея..."
[7] /Кат (устар.)/ -- палач.
[8] /...гносеологическая гнусность.../ -- от слова "гносеология", означающего науку о возможностях и границах познания. Вина Цинцинната в том, что он непрозрачен, то есть непознаваем для окружающих.
[9] /...другая покоем./ -- Покой -- старинное название буквы П.
[10] /...вечерние очерки глаголей.../ -- Глаголь -старинное название буквы Г, напоминающей, как и П, виселицу.
[11] /...но пишу я темно и вяло, как у Пушкина поэтический дуэлянт.../ -- имеется в виду Ленский: "Так он писал темно и вяло..." ("Евгений Онегин". Гл. 6, с. 23).
[12] /"Mali e trano t'amesti..."/ -- искаженными французскими словами Набоков имитирует "оперный" итальянский язык -- начало арии Евгения Онегина: "Он уважать себя заставил". Кощунственный юмор ситуации в том, что ария, которую начинает петь брат Марфиньки в камере приговоренного к смерти Цинцинната, должна продолжаться словами: "Какое низкое коварство полуживого забавлять".
[13] Дуб (лат.). /Роман был знаменитый "Quercus".../ -- Набоков пародирует здесь роман Джеймса Джойса (1882--1941) "Улисс" (1922). Латинское название "Quercus" -- "Дуб" указывает на превращение Джойсом греческого "Одиссея" в латинизированного "Улисса". Кроме того, "Дуб" -- аллитерационный намек на Дублин, родной город Джойса, и на сборник его рассказов "Дублинцы" (1905--1914).
[14] /...автор, человек еще молодой... живущий, говорят, на острове в Северном, что ли, море.../ -- Ко времени написания романа Джойсу было около тридцати лет; здесь же -топологическая отсылка в сторону Ирландии, места рождения Джойса и действия его книги.
[15] /Вышел (лат.)./ -- употребляется в ремарке пьес, напр.: Exit Hamlet -- Гамлет уходит.
[16] Игра м-сье Пьер и Цинцинната в шахматы представляет собой очевидную аллюзию на игру в шашки между Чичиковым и Ноздревым (Гоголь. "Мертвые души". Т. 1, гл. 4).
[17] /...чудный весенний день, когда наливаются почки, и первые певцы оглашают рощи, одетые первой клейкой листвой/ -иронический парафраз известного эпизода из "Братьев Карамазовых" Достоевского. "Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо.../ -- говорит Иван Карамазов Алеше (кн. 5, гл. "Братья знакомятся").
[18] /...фотогороскоп... составленный... м-сье Пьером.../ -- для Набокова пример самой вульгарной эстетики; по его словам: "Нет ничего менее правдоподобного, чем подобие правды" (Шаховская З. В Поисках Набокова. С. 22).
