Через пять минут, осмотревшись перед выездом из города, я гнал по Пярнускому шоссе. Свободен. Как говорится, наконец-то свободен!
Минск передавал последние известия. Генерал Бахметьев завершил неформальный визит, во время которого "испытанный друг белорусского народа" обсуждал профессиональные вопросы с пограничниками и с негодованием высказался относительно продвижения НАТО на восток. Новость шла четвертой по счету.
Варшавская передача называлась "Музыкально-литературный салон", играли Шопена и читали тексты Парандовского. Писатель мечтал заработать деньги, чтобы стать коллекционером.
Москва не прослушивалась. Киев объяснял, что достоинство нации определяется её моральным величием.
Высокие ели вдоль шоссе сбросили белые оторочки. Асфальт был сухим, и куперовские шипованные шины гудели. Я старался вспомнить, существует ли в Эстонии запрет на езду с шипами, как в Финляндии. На бензоколонке у въезда в Пярну, во избежание любых случайностей, все-таки сменил резину опять на обычную, файрстоунскую, оставив куперовскую механику, который, услышав мой акцент, свободно перешел на немецкий.
Городок Синди встретил солнцем в глаза. Обогнув город с юга, я выехал к одноэтажной стекляшке кафе-магазина, где много лет назад покупал сладости и вино, и зашуршал гравием по узенькой, обставленной коттеджами улочке Вяйке-Карья. Дом, в котором мне отдавали когда-то комнату в награду за весть о наследстве, показался меньше и обшарпаннее. Но окна сверкали чистотой, колючие кусты, высаженные вместо ограды, были аккуратно пострижены, над трубой вился дымок.
Однако, прежних хозяев не осталось.
- Сожалею, - сказал открывший дверь человек в фуфайке и старинных, с малиновым кантом, советских офицерских бриджах на подтяжках. - Семья переехала в Новую Зеландию. Приезжал родственник, миллионер, и увез всех. Теперь я здесь хозяин.
Крючок на бриджах, видимо, давно оторвался, и его заменяла металлическая пуговица от джинсов.
- Меня зовут Бэзил Шемякин. Я как раз тот человек, который это и устроил. Но я не родственник им. Я адвокат, представлявший тогда родственника.
- Вот вы какой! А для меня не найдется наследства? Не покопаетесь в ваших бумажках? Я - Йоозепп Лагна. Можно просто Йоозепп.
Он рассмеялся, собрав морщины гусиными лапками на висках и сощурив монгольские глаза. Ни дать, ни взять - Владимир Ильич. Только без растительности на лице. Как бы в шалаше в Разливе.
- Тогда я - Бэзил. Заказ принят, - сказал я Ленину. - Поищу... Спрошу напрямик теперь. Вы сдаете комнаты курортникам, Йоозепп? Сто крон в день, устроит?
- Ух, сколько! Давайте по пятьдесят, триста вперед и входите. Гараж сейчас пустует, можете ставить "Форд". За это плюс двадцатник в день.
- Плюс возможность пользоваться телефоном, когда захочу... Раньше он стоял в прихожей, кажется. Машину сегодня ставить в гараж не буду. Через час-два я уеду и вернусь сегодня, но не скоро.
Я отсчитал Ленину деньги.
Он пропустил меня внутрь.
Наверное, Йоозепп Лагна, он же Ленин в подполье, сдал мне помещение, которое сто лет назад служило новобрачной Марине и её первому эстонскому мужу спальней, надеюсь - фиктивной. Вместо кровати, однако, стоял диван.
Я вышел в прихожую, снял трубку и набрал номер Скелета Велле.
- Вы? - удивленно сказала Марика, будто давно решила, что я исчез из Таллинна и её жизни навсегда.
- Да. Правда, полуживой, с вашего разрешения.
- Скоро станете полумертвым, мне кажется. Господин Шлайн убьет вас. Сейчас соединится.
- Где ты? - заорал он в трубку. - Где тебя черти носят?
- В нужную сторону, - сказал я. - И да поможет мне Бог.
Я представил, как он побежал по торговому залу музыкальной лавки, прижимая к уху пластмассовое полено дистанционной трубки телефона. Добежал до витрины и теперь невидящими глазами уставился на граммофон "Викторолла" и баян "Красный партизан". За ними - серые стены булочной, замшелый переулок, над которым серое же небо. Здесь, в Синди, в окно приветливо заглядывало солнышко. Синицы прыгали по подоконнику, сновали через круглую дверку стеклянного короба с кормом.
Теперь Ефим, наверное, побежал обратно, голос его слегка прерывался:
- Поступило сообщение, что персона прибывает в Таллинн. Будет информация по местному радио.
- Ну и что?
- Это значит, что за визитом будут пристально следить! - опять закричал он. - И если случится то, что мы пытаемся не допустить, это будет означать публичную расправу над персоной, представляющей, пусть неофициально, но все же нашу страну, на глазах у мирового общественного мнения, и на глазах этого же общественного мнения рухнет весь авторитет...
- Не продолжай, и так ясно, чей авторитет рухнет, - сказал я. - Может быть, уже и беспокоиться не о чем, он уже рухнул, а? Вот что... За выслушивание комментариев ты мне не платишь, обрати внимание. Да эти комментарии нашей с тобой работы и не касаются. Плевать. Скажи лучше, дополнительные сведения о Чико или его кавказцах поступали?
- Не знаю, я сижу здесь по твоей милости два с лишним часа, жду твоего звонка, потому что все тебя потеряли. Все потеряли!
- Спасибо, - сказал я, чувствуя как удача потихоньку и боязливо поворачивается в мою сторону. - Это хорошая новость.
- Есть и плохая. В представительстве "Балтпродинвеста" совещаются каждые четыре часа. Предлагается вариант вмешательства нашего министерства иностранных дел...
На кухне прекратился скрип половиц. Ленин, вероятно, цепенел, слушая русскую речь.
- ...Поскольку обстановка не контролируется ни местными, ни нами, склоняются к тому, чтобы просить Москву удержать персону от въезда сюда.
- Под давлением нашего общего друга Дэ?
Я имел в виду Дубровина, и Шлайн понял.
- Под давлением нашего общего друга Дэ. И я теперь склоняюсь к тому же. Мы не можем брать на себя ответственность в данной ситуации.
На Ефима Шлайна и не возлагали ответственности за жизнь генерала Бахметьева. Ответственность Шлайна ограничивалась проверкой анонимки. С остальным, то есть с затеянной им операцией, в которую оказался втянутым и я, он вылез добровольцем сам. И предельно ясно, какой ответственности боится в данный момент. Я выхожу на огневой рубеж. А Шлайн на своей должности не мог санкционировать убийство Чико Тургенева.
- Я позвоню через четыре часа, - сказал я.
- В представительство, - ответил он.
Мы разъединились одновременно.
- Вы чисто говорите по-русски, - сообщил Ленин на моем родном языке.
Глядя на кривоватую ухмылку, я прикинул, через сколько минут после моего отъезда он ринется к местному констеблю или пригласит его по телефону посплетничать обо мне и номере "Форда". Деньги-то за постой получены, терять нечего.
- Взгляните на всякий случай на мой паспорт, - попросил я.
- Да что вы, что вы!
- Давайте, давайте, из любопытства...
- Французский, - протянул он разочарованно.
- Ключи, - сказал я.
- Ах, да! Вот запасная связка. Этот от входной, этот от вашей комнаты.
Я сунул ключи в карман, вышел на улицу и достал из багажника "Форда" пластмассовый лакированный футляр для альта. Явно позаимствованный в музыкальной лавке Скелета Велле. Ефим замаскировал в нем заказанный реквизит.
Ленин наблюдал с крыльца.
- Мы можем музицировать вместе, если пожелаете, - сообщил он, приметив футляр. - Я практикую на пианино. В общей зале.
- Было бы великолепно! Я, знаете ли, играю для души по вечерам. Не смотреть же глупейший телевизор! Гершвин - вот моя настоящая жизнь!
- Гершвин? - переспросил Ленин. - Кажется, звучит по-еврейски?
Интересно, заглядывает ли он в замочную скважину? Я заставил её, прислонив футляр к двери.
Новенькую "Галил" заранее протерли от смазки, оставалось вставить магазин, навернуть оптический прицел и приладить сошки. Камера - "Яшиха" с зумом. Светочувствительность заряженной пленки - максимальная. Бинокль тоже был "Яшиха". Легкий, он сноровисто садился у глаз. Я опробовал технику, завернул все в пальто, вышел из комнаты, не заперев дверь, миновал прихожую, спугнул синиц со стриженых кустов и, с наслаждением жмурясь на солнце, просвечивавшее улочку Вяйке-Карья насквозь, уселся в "Форд".
В Таллинн я въехал через час сорок восемь минут. В магазинчике готового платья купил серое шерстяное пальто, серую шляпу и темноватый клетчатый шарф, серые перчатки. Выпил, привыкая к новому платью, стакан глинтвейна в баре "Каролина". Два часа прогуливался между городским музеем и Домским собором. До темноты знакомые лица не объявились. Ну, тем лучше, подумал я, иначе пришлось бы действовать экспромтом.
Я опробовал входную дверь дома, стоявшего наискось от музея метрах в тридцати. По моим наблюдениям, этот дом находился в ремонте. Набор отмычек, рассчитанный на замки двадцатого века, оказался негодным. Я достал нож и, отжав лезвием рассохшуюся дверь от косяка, сдвинул средневековую задвижку.
