Убеждения Любови Яковлевны лечить больную дома не подействовали на Филиппа Савича; он отправил ее в Киев, в больницу. Чем она кончила свои похождения, умерла, больна по сию пору или выздоровела и отправилась в отчизну свою, Францию, бог с ней, не наше дело; она, как говорится по-турецки, пришла-ушла, а между тем это имело большое влияние на судьбу героев нашего сказания.
Так как для двенадцатилетней дочери Любови Яковлевны нужна была еще мадам, и еще такая мадам, которая бы, кроме французского языка, учила ее и на фортепьянах играть, а если можно, и петь, то Филипп Савич, отправляясь на контракты в Киев, решился, более по просьбе дочери, нежели матери ее, приискать сам потребную мадам, хотя он и считал французское воспитание, по польскому выражению, непотребным.
IV
Обратимся теперь к нашей героине, которую, может быть, читатель успел уже невзлюбить и согрешил. Душа человека, как почва, которую можно не возделывать совсем, и тогда она будет технически называться пустошью; можно возделать и засеять пшеницей и чем угодно. Урожай от бога, а без ухода и уменья ухаживать добро прорастет чертовым зельем. К этой старой морали прибавим то, что человеку дан разум и право самому себя возделывать. Он и может себя возделывать, преобразовывать к лучшему. Но каково выполоть из самого себя какое-нибудь чертово зелье, которое пустило корни во все изгибы сердца? И хочется вырвать, да смерть больно! А иной неверующий разум подумает: да к чему? будет ли от этого лучше, успею ли я выполоть душу, возделать снова, возрастить сладкий и здоровый плод и вкусить от него? Подумает, да так и оставит. Человеку нужно добро, как насущный хлеб. Не имея собственного добра, он непременно заест чужое добро. В пример ставим Дмитрицкого и Саломею Петровну, которые скачут теперь из Москвы, по мыслям Дмитрицкого в Киев, а по словам его покупать имение на чудных берегах Тавриды и там поселиться.
– О, мы будем вкушать там рай! – говорит Саломея Петровна, пламенно смотря ему в глаза.
– Как же! именно, радость моя; мы так будем счастливы, – держит ответ Дмитрицкий. – Именно, радость моя, уж если жить – так жить! Однако что-то теперь поделывает твой муж?
– Ах, не напоминай мне о нем! – произносит Саломея Петровна с чувством. – Если б ты знал, какие ухищрения были употреблены, чтоб выдать меня за него замуж!
– Ах, это любопытно; расскажи, пожалуйста, – проговорил Дмитрицкий зевая.
– Я как будто предчувствовала, что мне суждено было встретиться с тобой, и, несмотря на все искания руки моей, я отказывала…
– А ты веришь предчувствиям?
– О, как же! а ты?
– О, без сомнения! я по предчувствию ехал в Москву.
– Неужели? по какому же?
– Во-первых, я торопился в Москву совершенно как будто влюбленный уже в тебя; мне казалось, что у меня ничего нет, кроме сладостной надежды встретить в Москве то, чего душа моя требует… И вот я нашел, что мне нужно было.
И Дмитрицкий приложил левую руку к шкатулке, а другою обнял Саломею.
– Это удивительно!
– Чрезвычайно!
Между тем наши путешественники приехали в Тулу. Дмитрицкий велел ехать в гостиницу.
– В трактир? – спросил ямщик.
– Ну, да!
– Ах, пожалуйста, наймем лучше квартиру! Как можно в трактире останавливаться, это отвратительно!
– Помилуй, что тут отвратительного; в гостиницах все проезжие останавливаются.
– Нет, нет, как это можно! неравно еще я встречу кого-нибудь из знакомых.
– Так что ж такое? тем лучше! пожелаешь им счастливого пути в Москву и велишь кланяться всем знакомым и извиниться, что уехала не простившись с ними.
– Ах, нет, я не могу перенести стыда!
– Это что такое? стыд со мной ехать? Этого я не знал! Если стыдно ехать со мной, так зачем и ехать.
Пррр! Карета остановилась подле гостиницы; наемный человек из иностранцев отворил дверцы.
– Этого я не знал! – продолжал Дмитрицкий, – так я избавлю вас от стыда ехать со мной.
И Дмитрицкий полез вон из кареты.
– Николай! – вскричала Саломея, схватив его за полу сюртука.
– Позвольте мне идти!
– Не сердись на меня! делай как хочешь, мой друг! помоги мне выйти из кареты.
– Вот это дело другое; я противоречий не умею переносить; так, так так! а не так, так – мне все нипочем: у меня уже такой характер.
– Ах, Николай, как ты вспыльчив! – сказала Саломея, когда они вошли в номер гостиницы.
– От этого недостатка или, лучше сказать, излишества сердца я никак не могу отучить себя. У меня иногда бывают престранные капризы, какие-то требования самой природы, и если противоречить им, я готов все и вверх дном и вверх ногами поставить.
Дмитрицкий приказал подать обедать и, между прочим, бутылку шампанского.
– Мы, душа моя, сами будем пить за свое здоровье; это гораздо будет лучше; ты знаешь, как люди желают? На языке: «желаю вам счастия», а на душе: «чтобы черт вас взял». Мы сами себе пожелаем счастия от чистого сердца, не правда ли?
– О, конечно!
– Ну, чокнемся и поцелуемся; ты – моя надежда, а я – твой друг!
– За твое здоровье, ты мои желания знаешь.
– Что ж, только-то? прихлебнула?
– Я не могу пить, Николай.
– Хм! Это худая примета! – сухо сказал Дмитрицкий.
– Ты сердишься, ну, я выпью, выпью!
– Вот люблю! – сказал Дмитрицкий. – Для взаимности, душа моя, необходимо иметь одни привычки.
После обеда Дмитрицкий вышел в бильярдную. Бильярд был второклассным его развлечением; за неимением партии застольной, он любил испытать свое счастие с кием в руках, а иногда играл так, для разнообразия, и даже для моциону.
Покуда хватилась и нашла его Саломея, он уже успел вызвать на бой одного ротмистра, по червонцу, и играл преинтересную партию. У противников было по пятидесяти девяти, и дело было за одной билей, которая долго не давалась ни тому, ни другому.
– Идет пари! – вскричал Дмитрицкий.
– Пожалуй, бутылка шампанского.
– И мазу к ней пятьсот рублей[60]: эта биля стоит того.
– Много! – сказал ротмистр. – Господа, отвечаете за меня?
– Отвечаем! – вскричали прочие офицеры, заинтересованные партией.
– Идет! Ну, прищуривай, Агашка, на левый глаз! – крикнул ротмистр, которому был черед играть.
Все шары стояли подле борта; ротмистр решился делать желтого дублетом; ударил – шар покатился к лузе. У Дмитрицкого ёкнуло сердце, он стукнул уже кием об пол. Но шар остановился над самой лузой.
– Стой, друг! Отдаете партию? – вскричал Дмитрицкии, видя, что ротмистр с досады бросил кий.
– Извольте играть! – сказали офицеры.
– Не верите? да это стыдно играть! – сказал Дмитрицкии и наметил в шар, который стоило только задеть, чтобы он свалился в лузу.
В это самое время Саломея, закрытая вуалем, взглянула в двери и, не зная, что Дмитрицкий в таком положении, когда под руку опасно звать, крикнула нетерпеливым голосом:
– Николай!
– Промах! партия! – вскричали офицеры.
– Пьфу! – вскричал Дмитрицкий, швырнув кий на бильярд.
– Пора ехать, – сказала Саломея.
– Да что мне пора ехать! Черт знает что! Кричать под руку! Да подите, пожалуйста!
Саломея вздрогнула: так прикрикнул на нее Дмитрицкий.
– Эта партия не в партию, господа, – сказал он, – надо переиграть!
– Нет, очень в партию, – сказал ротмистр, – если хотите, новую.
– Извольте! – сказал Дмитрицкий, – на квит!
Руки его тряслись от досады; с ним не опасно было играть.
Он проиграл три раза на квит и, ясно чувствуя, что не может играть, бросил кий.
За пазухой у него было только три тысячи, отложенные из шкатулки, на дорогу; целой тысячи недоставало. Это для него было хуже всего: ключ от шкатулки был у Саломеи, надо было просить у нее денег.
– Остальные сейчас принесу, господа, – сказал он, уходя в свою комнату.
Саломея сидела на диване, закрыв глаза руками, В ней боролись две страсти – молодая любовь с старой гордостью.
– Помилуй, друг мой, что ты сделала со мной! – сказал Дмитрицкий, подходя к ней.
Саломея ничего не отвечала. – Я, впрочем, тебя не виню, ты не знаешь условий бильярдной игры; но ты могла меня осрамить.
– Чем я вас осрамила? вы меня осрамили!
– Хм! теперь у меня вспыльчивость прошла, и потому я тебе объясню, в чем дело. Ты не знаешь, что на бильярде есть такая легкая биль, что тот, кто не сделает ее, должен лезть под бильярд. Ты крикнула под руку, я дал промах и должен за неисполнение условия или драться на дуэли, или откупиться суммой, которую с меня потребуют. Под бильярд, разумеется, я не полезу, платить четыре тысячи из твоего капитала также не хочу, так прощай покуда.
– Никоей! Николай! – вскричала Саломея, удерживая Дмитрицкого за руку, – я тебя не пущу!
– Нельзя, душа моя, честь выкупается кровью или жизнью.
– Ты меня не любишь! ты не считаешь моего своим!..
– О, теперь я вижу, что ты моя, что твоя любовь беспредельна!.. прости же за недоверчивость!
