не давал. Для лучшего послушания Степан то и дело плотно прилагал свой кнут к ребристым бокам Фанфарона, но жеребец плохо реагировал на кнут, он приноровился и попривык к нему. Кося глазом назад, на хозяина, он, завидя мах кнута, злобно отлягивался. Чтоб лишить Фанфарона наблюдения за поведением хозяина, Степан к оброти возле глаз жеребца привязал по жгуту скрученной соломы. Внезапный удар кнута действует лучше. Без всякой жалости к молчаливой скотине Степан вваливал жеребцу «овса». В прошлом году Степан также усердно хлыща жеребца, нечаянно выхлыстнул Фанфарону глаз. Он, окривев, стал недовиживать правым глазом. Набрал Степан для себя и для своих двух лошадей тягловой уборки на тридцать едоков: своих семь, дочерних два, еще у четырех безлошадных семи родных на двадцать едоков, да у Гуляевой Анны взялся земельный надел обработать исполу, выпив с ней полбутылки самогонки магарыча. Имеет Степан двух лошадей: карего жеребца Фанфарона и гнедого мерина Пирата. Хотел Степан приобрести двухлемешный плуг, чтоб на пашне справляться одному, да не нашёл такого плуга, вот и приходится с собой на пашню брать дочь-вдову Марью.
Сам Степан пашет на жеребце, а Марья на мерине. Обе степановы лошади имеют невзрачный вид, изнурены работой и истощены недодачей корма. Степан частенько забывал непреклонную заповедь «Не гони коня кнутом, а гони его овсом». Он часто даже упрекал своих животных: «их что ни корми, все равно все вывалится, у них под хвостом-то дыра». Кормил он своих лошадок плохо, забывал подсыпать им овса, скуповато подсыповать им сено. Мерин Пират кое-как к проголоди, втянулся по своей престарелости, смирился с непосильной работой, но молодой невыложенный жеребец Фанфарон никак не мог смириться с таким порядком. Он сначала протестовал, брыкался, показывая свою норовистость взлягиванием, но надоедливый хомут, увесистый кнут и скудный кормовой рацион укротили его. Натужистая работа, особенно во время пашни, вконец изнурила Фанфарона, он частенько вставал в борозде, от полного бессилия припадал на землю. В таких случаях степанов кнут не в состоянии был вразумить – Фанфарон кнут переносил со стоном, а подниматься с борозды не думал до тех пор, пока отлежавшись, не наберется новой силы. Потом, дыбившись, вставал, судорожно тряся всем телом, отряхивался от прилипшей к шерсти земли и пыли. Степан же, вызнав норов и наклонности своего жеребца, действовать стал с хитростью. Лежа на борозде, жеребец живо вскакивал на ноги и призывно игогокал, если по дороге мимо проезжали на кобыле. В таких случаях у Фанфарона проявлялся животный инстинкт: почуяв близость кобылы, он бодро вскакивал на ноги и, вскидывая головой, начинал пронзительно ржать.
Вот и в этот злополучный день, когда пашня в самом разгаре, а Фанфарон устало растянулся на борозде, брыкая ногами, блестя землю отполированными подковами, непослушно отлынивал от работы. Степан, недовольный таким оборотом дела, унылым взором окинул поле. Заметив невдалеке пахавшего на своей сивой кобыле Ивана Трынкова, осененный догадкой, Степан тут же поспешил к нему за помощью.
– Бог-помощь! – поприветствовал Степан Ивана.
– Бог спасет! – вздрогнув, отозвался Иван.
– Извиняюсь, Степан Васильич, я тут, идя за плугом, в забытьи чуть ли не вздремнул, а ты меня напугал внезапно, я инда вздрогнул! – некстати оправдывался Иван перед Степаном.
– Ну, как земля? Какова пашня? – для начала поинтересовался Степан.
– Земелька очень гожа, а пашня – малина! – с восторгом ответил Иван.
– А это что у тебя борозда-то мелка, вроде непропашка, пропуск?
– Да видишь ли какое дело-то, попала под лемех палка, зацепилась, плуг выскочил из земли-то, начал чертить вхолостую, я не наклонился из-за лени, не убрал палку-то, думал, что она сама высвободится, а она так и не выпала. Пришлось останавливаться, да ногой швырнуть. Ногу-то об плуг зашиб. Вот из-за этого и непропашка, – с наивностью оправдывался Иван перед Степаном.
– Ну, а как кобыла-то у тебя, не устала, тянет? – ближе к делу завёл разговор о лошадях Степан.
– Моя Зорюшка старается, потягивает. Как говорится, «Сытый конь в борозде не застрянет». Не гляди, что она величиной-то с борова, но зато без норова! – с выхвалкой и гордостью добавил Иван.
– Да, а я «Тощую клячу от народа прячу»! – про себя подумалось Степану. – Я бы своего жеребца за утро бы променял на мерина, – осведомил Степан Ивана.
– А что?
– Да он пахать не пашет, а только игогокает, проезжающих мимо кобыл приветствует, а на мерине пахать-то поспокойнее.
– Ты бы выложил его.
– Вот уж после пашни и сева.
– А я ведь к тебе, Иван Васильич, с большой просьбой, – наконец-то обратился с просьбой Степан.
– С какой?
– Не одолжишь ли мне на несколько минут своей кобылы! – тут Степан изложил Ивану суть дела. Желая оказать помощь, услужливый Иван согласился, говоря:
– Для такого неотложного дела не жалко.
Иван, сняв с лошади оральный хомут и освободив ее от постромок, повел Зорюшку вповоду. Как только Фанфарон учуял близость кобылы, всхрапнул, начал барахтаться, лягая воздух. Он силился повернуться на брюхо, чтоб встать. Выставив вперед передние ноги, он резво вскочил и, упёршись врастопырку расставленные ноги, он вздрагиванием кожи принялся отряхиваться от прилипшей земли. От возбуждения он даже позволил себе, приветствуя кобылу, заржав, игогокнуть, и испытующе потянулся к кобыле.
– Видишь, твоя кобыла-то растопырилась и заплакала, видимо, тоже не против с моим Фанфароном познакомиться, – довольный исходом дела, улыбаясь, заметил Степан. А жеребец, придя в ярость, высоко задрав голову, пронзительно снова заржал, из выкатившихся его глаз засверкали бельмы. Но кобыла предусмотрительно была удалена, и жеребцу пришлось остаться ни с чем. Он, сожалеючи, постиг ушами, потянулся к оставленной Зорюшкой навозной куче. Понюхав ее, он, высоко задрав голову, брезгливо оттопырив верхнюю губу, оскалил желтые крупные зубы.
Поблагодарив Ивана за выручку, Степан решил подкормить Фанфарона. Он подвёл его к телеге, насыпал в лукошко овса. Пират же, стоя на борозде, с завистью глядел на своего коллегу, роняя на землю белую пену, досадливо и впустую жевал губами. Он просто-напросто «читал газету».
– Лошадь надо в работу пускать до полного ее износу, на то она и лошадью называется, – говаривал мужикам Степан, да он и сам-то весь изношенный в работе. Не дожив своего веку, преждевременно умерла его жена Пелагея: от тяжкой работы, заботы, укора и от недоедания она перед смертью своей сильно прихворнула. Степан, видя, что она слегла в постель и совсем, ослабнув, захирела, расщедрившись, стал предлагать ей еду:
– Пелагея, а ты ешь хлеб-то! Что, у нас хлеба нет, что ли?
– Нет уж, не хочу. Видно, ешь, когда естся, а теперь я занемогла и на хлеб ваппетиту нету!
К обеду все пахари собрались
