– Ну, оконфузь.
– Ей-Богу, душечка, оконфужу!
– Ну, оконфузь, оконфузь!
– Ей-Богу ведь оконфужу, не просите лучше, потому что я эту таблицу наизусть знаю.
– Да ты не разговаривай, а оконфузь, оконфузь, – смеясь и радуясь, частил Захария Бенефактов, глядя то на дьякона, то на чинно хранящего молчание отца Туберозова.
– Оконфузить? извольте, – решил Ахилла и, сейчас же закинув далеко на локоть широкий рукав рясы, загнул правою рукой большой палец левой руки, как будто собирался его отломить, и начал: – Вот первое: об исцелении от отрясовичной болезни – преподобному Марою.
– Преподобному Марою, – повторил за ним, соглашаясь, отец Бенефактов.
– От огрызной болезни – великомученику Артемию, – вычитывал Ахилла, заломив тем же способом второй палец
– Артемию, – повторил Бенефактов.
– О разрешении неплодства – Роману Чудотворцу; если возненавидит муж жену свою – мученикам Гурию, Самону и Авиву; об отогнании бесов – преподобному Нифонту; об избавлении от блудныя страсти – преподобной Фомаиде…
– И преподобному Моисею Угрину, – тихо подставил до сих пор только в такт покачивавшей своею головкой Бенефактов.
Дьякон, уже загнувший все пять пальцев левой руки, секунду подумал, глядя в глаза отцу Захарии, и затем, разжав левую руку, с тем чтобы загибать ею правую, произнес:
– Да, тоже можно и Моисею Угрину.
– Ну, теперь продолжай.
– От винного запойства – мученику Вонифатию…
– И Моисею Мурину.
– Что-с?
– Вонифатию и Моисею Мурину, – повторил отец Захария.
– Точно, – повторил дьякон.
– Продолжай.
– О сохранении от злого очарования – священномученику Киприяну…
– И святой Устинии.
– Да позвольте же, наконец, отец Захария, с этими подсказами!
– Да нечего позволять! Русским словом ясно напечатано: и святой Устинии.
– Ну, хорошо! ну, и святой Устинии, а об обретении украденных вещей и бежавших рабов (дьякон начал с этого места подчеркивать свои слова) – Феодору Тирону, его же память празднуем семнадцатого февраля.
Но только что Ахилла протрубил свое последнее слово, как Захария тою же тихою и бесстрастною речью продолжал чтение таблички словами:
– И Иоанну Воинственнику, его же память празднуем десятого июля.
Ахилла похлопал глазами и проговорил:
– Точно; теперь вспомнил, есть и Иоанну Воинственнику.
– Так о чем же это вы, сударь отец дьякон, изволили целый час спорить? – спросил, протягивая на прощанье свою ручку Ахилле, Николай Афанасьевич.
– Ну вот поди же ты со мною! Дубликаты позабыл, вот из-за чего и спорил, – отвечал дьякон.
– Это, сударь, называется: шапка на голове, а я шапку ищу. Мое глубочайшее почтение, отец дьякон.
– «Шапку ищу»… Ах ты, маленький! – произнес, осклабляясь, Ахилла и, подхватив Николая Афанасьевича с полу, посадил его себе на ладонь и воскликнул: – как пушиночка легенький!
– Перестань, – велел отец Туберозов.
Дьякон опустил карлика и, поставив его на землю, шутливо заметил, что, по легкости Николая Афанасьевича, его никак бы нельзя на вес продавать; но протопопу уже немножко досадила суетливость Ахиллы, и он ему отвечал:
– А ты знаешь ли, кого ценят по весу?
– А кого-с?
– Повесу.
– Покорно вас благодарю-с.
– Не взыщи, пожалуйста.
Дьякон смутился и, обведя носовым бумажным платком по ворсу своей шляпы, проговорил:
– А вы уж нигде не можете обойтись без политики, – и с этим, слегка надувшись, вышел за двери.
Вскоре раскланялись и разошлись в разные стороны и все другие гости.
Николая Афанасьевича с сестрой быстро унесли окованные бронзой троечные дрожки, а Туберозов тихо шел за реку вдвоем с тем самым Дарьяновым, с которым мы его видели в домике просвирни Препотенской.
Перейдя вместе мост, они на минуту остановились, и протопоп, как бы что-то вспомнив, сказал:
– Не удивительно ли, что эта старая сказка, которую рассказал сейчас карлик и которую я так много раз слышал, ничтожная сказочка про эти вязальные старухины спицы, не только меня освежила, но и успокоила от того раздражения, в которое меня ввергла намеднишняя новая действительность? Не явный ли знак в этом тот, что я уже остарел и назад меня клонит? Но нет, и не то; таков был я сыздетства, и вот в эту самую минуту мне вспомнился вот какой случай: приехал я раз уже студентом в село, где жил мои детские годы, и застал там, что деревянную церковку сносят и выводят стройный каменный храм… и я разрыдался!
– О чем же?
– Представьте: стало мне жаль деревянной церковки. Чуден и светел новый храм возведут на Руси и будет в нем и светло и тепло молящимся внукам, но больно глядеть, как старые бревна без жалости рубят!
– Да что и хранить-то из тех времен, когда только в спички стучали да карликов для своей потехи женили.
– Да; вот заметьте себе, много, много в этом скудости, а мне от этого пахнуло русским духом. Я вспомнил эту старуху, и стало таково и бодро и приятно, и это бережи моей отрадная награда. Живите, государи мои, люди русские, в ладу со своею старою сказкой. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость! Для вас вот эти прутики старушек ударяют монотонно; но для меня с них каплет сладких сказаний источник!.. О, как бы я желал умереть в мире с моею старою сказкой.
– Да это, конечно, так и будет.
– Представьте, а я опасаюсь, что нет.
– Напрасно. Кто же вам может помешать?
– Как можно знать, как можно знать, кто это будет? Но, однако, позвольте, что же это я вижу? – заключил протоиерей, вглядываясь в показавшееся на горе облако пыли.
Это облако сопровождало дорожный троечный тарантас, а в этом тарантасе сидели два человека: один– высокий, мясистый, черный, с огненными глазами и несоразмерной величины верхнею губой; другой – субтильный, выбритый, с лицом совершенно бесстрастым и светлыми водянистыми глазками.
Экипаж с этими пассажирами быстро проскакал по мосту и, переехав реку, повернул берегом влево.
– Какие неприятные лица! – сказал, отвернувшись, протопоп.
– А вы знаете ли, кто это такие?
– Нет, слава Богу, не знаю.
– Ну так я вас огорчу. Это и есть ожидаемый у нас чиновник князь Борноволоков; я узнаю его, хоть и давно не видал. Так и есть; вон они и остановились у ворот Бизюкина.
– Скажите ж на милость, который же из них сам Борноволоков?
– Борноволоков тот, что слева, маленький.
– А тот другой что за персона?
– А эта персона, должно быть, просто его письмоводитель. Он тоже знаменит кой-чем.
– Юрист большой?
– Гм! Ну, этого я не слыхал о нем, а он по какой-то студенческой истории в крепости сидел.
– Батюшки мои! А как имя мужу сему?
– Измаил Термосесов.
– Термосесов?
– Да, Термосесов; Измаил Петров Термосесов.
– Господи, каких у нашего царя людей нет!
– А что такое?
– Да как же, помилуйте: и губастый, и страшный, и в крепости сидел, и на свободу вышел, и фамилия ему Термосесов.
– Не правда ли, ужасно! – воскликнул, расхохотавшись, Дарьянов.
– А что вы думаете, оно, пожалуй, и вправду ужасно! – отвечал Туберозов. – Имя человеческое не пустой совсем звук: певец «Одиссеи» недаром сказал, что «в минуту рождения каждый имя свое себе в сладостный дар получает». Но до свидания пока. Вечером встретимся?
– Непременно.
– Так вот и прекрасно: там нам будет время добеседовать и об именах и об именосцах.
С этим протопоп пожал руку своего компаньона, и они расстались.
Туберозов пришел вечером первый в дом исправника, и так рано, что хозяин еще наслаждался послеобеденным сном, а именинница обтирала губкой свои камелии и олеандры, окружавшие угольный диван в маленькой гостиной.
Хозяйка и протопоп встретились очень радушно и с простотой, свидетельствовавшей о их дружестве.
– Рано придрал я? – спросил протопоп.
– И очень даже рано, – отвечала, смеясь, хозяйка.
– Подите ж! Жена была права, что останавливала, да что-то не сидится дома; охота гостевать пришла. Давайте-ка я стану помогать вам мыть цветы.
И старик вслед за словом снял рясу, засучил рукава подрясника и, вооружась мокрою тряпочкой, принялся за работу.
В этих занятиях и незначащих перемолвках с хозяйкой о состоянии ее цветов прошло не более полчаса, как под окнами дома послышался топот подкатившей четверни. Туберозов вздрогнул и, взглянув в окно, произнес в себе: «Ага! нет, хорошо, что я поторопился!» Затем он громко воскликнул: «Пармен Семеныч? Ты ли это, друг?» И бросился навстречу выходившему из экипажа предводителю Туганову.
Теперь волей-неволей, повинуясь неодолимым обстоятельствам, встречаемым на пути нашей хроники, мы должны оставить на время и старогородского протопопа и предводителя и познакомиться совершенно с другим кружком того же города. Мы должны вступить в дом акцизного чиновника Бизюкина, куда сегодня прибыли давно жданные в город петербургские гости: старый университетский товарищ акцизника князь Борноволоков, ныне довольно видный петербургский чиновник, разъезжающий с целию что-то ревизовать и что-то вводить, и его секретарь Термосесов, также некогда знакомец и одномысленник Бизюкина. Мы входим сюда именно в тот предобеденный час, когда пред этим домом остановилась почтовая тройка, доставившая в Старогород столичных гостей.
