сейчас с нами нет.
Попробуем расшифровать: Уайти сейчас где-то, но (похоже) не здесь.
Она передвигается, как ребенок, который учится ходить. Шажок, остановилась. Ухватилась за что-то.
При этом продолжает успокаивать детей. Они так вымахали, что она с трудом может их обнять. Ребятки, как их называл Уайти.
Они до сих пор не могут понять, как так получилось, что после всех бдений в больнице, после героических усилий больного, после их сплочения в одну команду из-за страхов перед возможным летальным исходом и (преждевременной) радости, что Уайти выздоравливает, их дорогой отец все-таки умер: губительная стафилококковая инфекция поразила сильно ослабленное тело, температура подскочила, все выше и выше, кровяное давление резко упало, аритмия, остановка сердца.
Все произошло ранним вечером на двенадцатый день пребывания Уайти в больнице. В тот самый день, когда уже планировалось переводить его в реабилитационную клинику в Рочестере.
Изменения происходили с необыкновенной быстротой. Горячка охватила больного, как языки пламени. От кожи шел ощутимый жар. Он слабел на глазах. Джессалин взывала о помощи. Он впал в беспамятство, затем потерял сознание.
В тот момент рядом с ним были только жена и Беверли. Но их быстро увели из палаты.
Остальных ждали к вечеру, но когда они приехали, в живых отца уже не застали.
Ей так и не удалось подержать его за руку в момент ухода. В тот момент она не осознала, что Уайти умер. Ей казалось, что это временный кризис.
Глубокий сон. Кома. Так ее заверяли.
Он и не знал, что остался один. Не понимал, что с ним происходит. Ввели трубку. Сердце снова забилось, но жены рядом нет.
Стафилококк так быстро проник в легкие и в кровь, что ни доктор Фридленд, ни главврач Мортон Каплан не успели приехать в больницу.
Даже любимые медсестры, льстившие ему, что такого красавца-пациента у них еще не было, в последние минуты не оказались рядом.
Джессалин заверили, что ее муж не успел понять, что же с ним произошло.
Стафилококк. Пожирающие плоть бактерии. Проникают в легкие. Эффективного антибиотика нет. Остановить их невозможно.
Она гадает, где теперь Уайти. Съежился до размеров булавочной головки, до световой точки в собственном мозгу, а затем и она погасла?
Но что, если она не гаснет, а переходит в какое-то другое состояние, невидимое человеческому глазу?
Отошел в мир иной. Во сне.
Легкая смерть.
Но постойте, ведь ему стало лучше? Его же собирались перевести в терапевтический центр в Рочестере?
Так что, черт побери, произошло с Уайти Макклареном?
Похоже, отец умер, как раз когда Том вернулся домой.
Разворачивайся и поезжай обратно. Других вариантов нет.
На очереди кремация.
Он посоветовал матери запросить вскрытие, пока не поздно.
Посоветовал растерзанной женщине запросить вскрытие…
Джессалин аж передернуло от ужаса и отвращения. Нет!
В завещании и прочих директивных документах Уайти говорил о кремации. Без дураков, как он любил выражаться.
Вообще-то, Уайти неохотно обсуждал такие темы. Он был из тех (деловых, занятых людей), кому не до завещания, его пришлось урезонивать, и в конце концов он поддался на уговоры в уже довольно зрелом возрасте – когда ему было под шестьдесят.
От вскрытия он бы отказался, не сомневалась Джессалин.
– Я должна уважать его желания, – сказала она.
Том понимал, что у матери сильный шок. Да и сам Том возвращался в Хэммонд как в тумане, плохо соображая.
Но мать должна (считал Том) настаивать на вскрытии. Вот только объяснять причины он (пока) не желал.
Он постарался подключить старших сестер, однако ни та ни другая его не поддержали.
Только София (все-таки научный работник), и то без энтузиазма, с ним согласилась, но давить на мать отказалась. Только ее расстраивать…
Даже Вирджила такая перспектива расстроила. Можно подумать, кремация легче вскрытия!
А Том продолжал настаивать. Он объяснял матери, что результаты вскрытия могут понадобиться, если вдруг откроется судебное дело…
Джессалин в испуге заткнула уши. Она не хотела ничего такого слышать.
Не хватало еще подвергнуть бедного Уайти вскрытию после всего, что он пережил!
Ее красивые (а нынче красные) глаза навыкате от слез. На губах слюна. Всегда ухоженная, с макияжем, сейчас она выглядела растрепанной, смятенной. Если бы Уайти увидел ее такой, он бы онемел.
Джессалин накричала на Тома, что не лезло ни в какие ворота:
Нет! Я сказала: нет! Нельзя с родным отцом проделывать такое!
(Когда она последний раз на кого-то кричала? Большой вопрос. Пожалуй, никогда.)
(Позже Джессалин не вспомнила, что накричала на Тома. И разговор о вскрытии стерся из ее памяти.)
(Впрочем, и Том об этом не вспоминал.)
В течение недель, если не месяцев, никто не мог произнести вслух это страшное слово: умер. Ни у кого язык не поворачивался.
Ни у Тома, ни у Беверли. Даже у Лорен, самой практичной и несентиментальной из Маккларенов. Грубому лобовому слову-приговору – умер – она предпочитала более мягкое ушел.
Она даже еще смягчала: ушел во сне.
(Это так? Уайти действительно умер во сне? Строго говоря, да. Ведь он несколько часов не приходил в сознание. Его иммунная система была так сильно поражена инфекцией, что он впал в коматозное состояние, сделался «невосприимчивым».)
Для Софии тема смерти была сразу закрыта. Если ей кто-то звонил, она слушала вполуха. В доме на Олд-Фарм-роуд она хранила молчание, а сестры говорили не умолкая. Пока они вместе с матерью готовили на кухне, Беверли и Лорен не сходили с этой темы, словно считая, что если вслух не скорбеть, то это не скорбь. И как только Джессалин их выносит! Нелюбовь к старшим сестрам вспыхнула в Софии с новой силой.
– Хватит уже об этом! Вы всех достали.
От такого выпада сестры онемели. Смотреть на мать она не решалась.
– Мама устала от этих ваших разговоров, не видите, что ли? Хоть бы один вечер помолчали.
Она убежала к себе на второй этаж.
В момент смерти отца Вирджил находился не пойми где (на то он и Вирджил). Но на следующий день он уже был вместе с семьей и, видя рассеянную материнскую улыбку, сразу понял: до нее еще ничего не дошло.
Он боялся матери и боялся за нее.
Беверли буквально стиснула его в объятьях. Шея намокла от ее слез. Он сделал над собой усилие, чтобы не отшатнуться от этих мягких грудей… что-то вроде поролона… о господи.
Лорен, слава богу, не стала его обнимать. Только сжала локоть – жест соболезнования, быстрый, твердый, а в глазах стоят слезы скорби и отчаяния. Кошмар. Этого никто не ждал.
Лорен – жесткая и бесполая, как репа. Даже Вирджил, ничего не смыслящий в женской моде, понимал, что ее брючные костюмы – позапрошлый век и какого-то грязно-оливкового цвета.
Волосы (невероятно для директора школы) выбриты, короткая щетина, как у морского пехотинца. Суровое лицо словно вырезано ножом, небольшой рот поблескивает ярко-красной помадой… чтобы сразу тебя окоротить.
Когда Вирджил был маленьким, она порой защищала его от большого заносчивого брата. Но бывало,
