а потом я появился снова. Чешуйка жгла руку. Я спал и просыпался, вставал, пробирался через тюремные поля, прятался в бараках, смотрел в лица людей. Пытался найти Ривера. Его там не было. Люди уходили, возвращались и снова уходили. Приходили новые. Я зарывался, спал и просыпался в молочном свете, мое время измерялось прохождением мимо всех этих черных лиц и вращением земли, пока чешуйчатая птица не вернулась и не повела меня к машине, к сидевшему на заднем сиденье мальчику, моему ровеснику. Джоджо.
Я хочу сказать мальчику, что знаю мужчину, от которого он появился на свет. Что я знал его раньше, этого мальчика. Что я знал его, когда он еще звался Ривер Ред. Боевики называли его Ривером, потому что так его назвали мама и папа, и говорили, что он тек через все, как река, через бурелом и пни в чаще, через бури и солнцепек. Но “Ред” добавили местные, потому что это был его цвет: цвет красной глины на берегу реки.
Джоджо столько всего не знает. Я мог бы рассказать ему так много историй. История обо мне самом и о Парчмане, такая, какой ее рассказывал Ривер, была что потрепанная рубашка, истершаяся до ниток: форма правильная, но детали стерлись. Я мог бы залатать эти дыры. Сделать рубашку снова новой, кроме нижней части. Кроме конца. Но я мог бы рассказать мальчику то, что знаю о Ривере и собаках. Когда надзиратель и сержант сказали Риверу, что он будет ответственным за собак после того, как Кинни сбежал, он принял новость спокойно, словно ему было все равно, чем заниматься. Когда Ривера назначили главным по собакам, я слышал, что люди об этом говорили, особенно кое-кто из старожилов: говорили, что все погонщики собак всегда были старше и всегда были белыми, всегда на их памяти. Хотя некоторые из этих белых мужчин были как Кинни – беглецы, которых отправили обратно в Парчман после того, как поймали во время побега или после того, как они убивали, насиловали или калечили, но сержант все равно выбирал их для обучения собак. Если у них был хоть какой-то талант к этому, они получали эту работу. Даже если они были склонны к побегам, даже если они творили ужасные вещи как внутри, так и вне Парчмана, поводки оказывались именно в их руках. И хотя они были страшными, опасными белыми, старожилы все равно возмущались еще больше, когда узнали, что собачником будет Рив. Им не нравилось, что собак отдали Риву. Это что-то новенькое, – говорили они, – чтобы черный стал доверенным, с ружьем. Говорили: Это тоже неестественно, но таков уж Парчман. Но было что-то странное в том, чтобы цветной управлял собаками; это было неправильно. Неприязнь между собаками и черными была испокон веков: они были заклятыми врагами – рабы бежали от слюнявых гончих, заключенные пытались от них ускользнуть.
Но у Ривера были особые отношения с животными. Сержант это заметил. Ему было плевать, что Ривер не смог заставить гончих выслеживать Кинни. Сержант знал, что другого белого заключенного, который мог бы справиться с этими собаками, нет, поэтому Ривер был лучшим, кто мог выучить их, поддерживать их боевой дух. Собаки обожали Ривера. Они становились томными и глупыми, когда он подходил. Я видел это, потому что Ривер попросил перевести меня с полей к нему, чтобы я ему помогал. Он видел, как больно мне было после порки. Он подумал, что, если оставить меня наедине с моим отчаянием и медленно заживающей спиной, я сделаю какую-нибудь глупость. Ты умный, – сказал он. – Маленький и быстрый. Сказал сержанту, что в полях я пропадаю даром.
Но у меня не было такого таланта к обращению с собаками, как у Ривера. Думаю, часть меня их ненавидела и боялась. И они это чувствовали. Собаки не превращались в глупых щенков рядом со мной. Их хвосты становились жесткими, спины выпрямлялись, и они замирали. Встретив Рива темным утром, они подпрыгивали и лаяли, но, завидев меня, они обращались в камень. Ривер протягивал руки к собакам, словно был священником, а они – его паствой. Они затихали, слушая его, хотя он ничего не говорил. Было что-то благоговейное в том, как они замирали все разом в голубом свете рассвета. Но когда я протягивал им свою руку, как велел Рив, и ждал, чтобы они привыкли к моему запаху, чтобы они меня услышали, они лишь рычали и клацали зубами. Рив говорил: Терпение, Ричи. Все будет. Но я сомневался. Даже несмотря на то, что собаки ненавидели меня, и я вставал, когда солнце было лишь слабым блеском на краю неба, и проводил весь день, таская воду и еду и гоняясь за этими псами, я все равно был счастливее, чем раньше, мне было почти нормально. Я знаю, что Ривер не говорил об этом Джоджо, потому что я никогда не рассказывал Риверу о том, что, когда я бежал, мне казалось, что воздух подхватывал меня. Казалось, ветер может поднять меня и подбросить в воздух, вытащить из паршивых загонов для собак, из иссеченных полосами полей, прочь от боевиков и доверенных стрелков, и от сержанта – прямо в небо. Что он унесет меня. Когда я лежал на койке ночью, а Ривер очищал мои раны, эти моменты мерцали вокруг меня, как светлячки в темноте. Я ловил их в руках и прижимал к себе, эти золотистые горсти света, прежде чем проглотить их.
Я бы сказал Джоджо вот что: Там не было места надежде.
Потом стало еще хуже, когда в Парчман вернули Свинорыла. Его звали так, потому что он был здоровенным и бледным, как свинья трехсот фунтов весом. Его челюсть была абсолютно квадратная. Рот у него был длинной тонкой линией. У него была жуткая свиная челюсть. Он был убийцей. Все это знали. Однажды он уже сбежал из Парчмана, но затем совершил еще одно преступление: застрелил или заколол кого-то, и его вернули назад. Вот что должен был сделать белый человек, чтобы вернуться в Парчман, даже если оказывался на свободе после побега: белый человек должен был убить. Свинорыл много убивал, но когда он вернулся, надзиратель поставил его над собаками, над Ривом. Он сказал: “Ненормально цветному управлять собаками. Цветной не может управлять, потому что в нем нет таких навыков”. Он сказал: “Черномазый может быть только рабом”.
Я больше не был таким легким. Когда я бежал за чем-то, я больше не ощущал, что бегу наперегонки с ветром. Ни один светлячок не мигал мне во тьме. От Свинорыла воняло. Каким-то
