Сакердон Михайлович поставил на керосинку кастрюльку, и мы сели пить водку.
- Водку пить полезно, - говорил Сакердон Михайдович, наполняя рюмки. - Мечников писал, что водка полезнее хлеба, а хлеб - это только солома, которая гниет в наших желудках.
- Ваше здоровие! - сказал я, чокаясь с Сакердоном Михайдовичем.
Мы выпили и закусили холодным мясом.
- Вкусно, - сказал Сакердон Михайдович.
Но в это мгновение в комнате что-то щелкнуло.
- Что это? - спросил я.
Мы сидели молча и прислушивались. Вдруг щелкнуло еще раз. Сакердон Михайлович вскочил со стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску.
- Что вы делаете? - крикнул я.
Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинулся к керосинке, схватил занавеской кастрюльку и поставил ее на пол.
- Черт побери! - сказал Сакердон Михайлович. Я забыл в кастрюльку налить воды, а кастрюлька эмалированная, и теперь эмаль отскочила.
- Все понятно, - сказал я, кивая головой.
Мы сели опять за стол.
- Черт с ними, - сказал Сакердон Михайлович, мы будем есть сардельки сырыми.
- Я страшно есть хочу, - сказал я.
- Кушайте, - сказал Сакердон Михайлович, пододвигая мне сардельки.
- Ведь я последний раз ел вчера, с вами в подвальчике, и с тех пор ничего еще не ел, сказал я.
- Да, да, да, - сказал Сакердон Михайлович.
- Я все время писал, - сказал я.
- Черт побери! - утрированно вскричал Сакердон Михайлович. - Приятно видеть перед собой гения.
- Еще бы! - сказал я.
- Много поди наваляли? - спросил Сакердон Михайлович.
- Да, - сказал я. - Исписал пропасть бумаги.
- За гения наших дней, - сказал Сакердон Михайлович, поднимая рюмки.
Мы выпили. Сакердон Михайлович ел вареное мясо, а я - сардельки. Съев четыре сардельки, я закурил трубку и сказал:
- Вы знаете, я ведь к вам пришел, спасаяь от преследования.
- Кто же вас преследовал? - спросил Сакердон Михайлович.
- Дама, - сказал я.
Но так как Сакердон Михайлович ничего меня не спросил, а только молча налил в рюмки водку, то я продолжал:
- Я с ней познакомился в булочной и сразу влюбился.
- Хороша? - спросил Сакердон Михайлович.
- Да, - сказал я, - в моем вкусе.
Мы выпили, и я продолжал:
- Она согласилась идти ко мне и пить водку. Мы зашли в магазин, но из магазина мне пришлось потихоньку удрать.
- Не хватило денег? - спросил Сакердон Михайлович.
- Нет, денег хватило в обрез, - сказал я, - но я вспомнил, что не могу пустить ее в свою комнату.
- Что же, у вас в комнате была другая дама? спросил Сакердон Михайлович.
- Да, если хотите, у меня в комнате находится другая дама, - сказал я, улыбаясь. - Теперь я никого в свою комнату не могу пустить.
- Женитесь. Будете приглашать меня к обеду, сказал Сакердон Михайлович.
- Нет, - сказал я, фыркая от смеха. На этой даме я не женюсь.
- Ну тогда женитесь на той, которая из булочной, - сказал Сакердон Михайлович.
- Да что вы все хотите меня женить? - Сакердон Михайлович я.
- А что же? - сказал Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. - За ваши успехи!
Мы выпили. Видно, водка начала оказывать на нас свое действие. Сакердон Михайлович снял свою меховую с наушниками шапку и швырнул ее на кровать. Я встал и прошелся по комнате, ощущая уже некоторое головокружение.
- Как вы относитесь к покойникам? - спросил я Сакердона Михайловича.
- Совершенно отрицательно, - сказал Сакердон Михайлович. - Я их боюсь.
- Да, я тоже терпеть не могу покойников, сказал я. - Подвернись мне покойник, и не будь он мне родственником, я бы, должно быть, пнул бы его ногой.
- Не надо лягать мертвецов, - сказал Сакердон Михайлович.
- А я бы пнул его сапогом прямо в морду. Терпеть не могу покойников и детей.
- Да, дети - гадость, - согласился Сакердон Михайлович.
- А что, по-вашему, хуже: покойники или дети? - спросил я.
- Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А покойники все-таки не врываются в нашу жизнь, сказал Сакердон Михайлович.
- Врываются! - крикнул я и сейчас же замолчал.
Сакердон Михайлович внимательно посмотрел на меня.
- Хотите еще водки? - спросил он.
- Нет, - сказал я, но, спохватившись, прибавил: - Нет, спасибо, я больше не хочу.
Я подошел и сел опять за стол. Некоторое время мы молчим.
- Я хочу спросить вас, - говорю я наконец. Вы веруете в Бога?
У Сакердона Михайловича появляется на лбу поперечная морщина, и он говорит:
- Есть неприличные поступки. Неприлично спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если вы видели, как он только что положил себе в карман двести. Его дело: дать вам деньги или отказать; и самый удобный и приятный способ отказа - это соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того человека деньги есть, и тем самым лишили его возможности вам просто и приятно отказать. Вы лишили его права выбора, а это свинство. Это неприличный и бестактный поступок. И спросить человека: "веруете ли в Бога?" - тоже поступок бестактный и неприличный.
- Ну, - сказал я, - тут уж нет ничего общего.
- А я и не сравниваю, - сказал Сакердон Михайлович.
- Ну, хорошо, - сказал я, - оставим это. Извините только меня, что я задал вам такой неприличный и бестактный вопрос.
- Пожалуйста, - сказал Сакердон Михайлович. Ведь я просто отказался отвечать вам.
- Я бы тоже не ответил, - сказал я, - да только по другой причине.
- По какой же? - вяло спросил Сакердон Михайлович.
- Видите ли, - сказал я, - по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить.
- Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят? - сказал Сакердон Михайлович. - А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что?
- Может быть, и так, - сказал я. - Не знаю.
- А верят или не верят во что? В Бога? спросил Сакердон Михайлович.
- Нет, - сказал я, - в бессмертие.
- Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я в Бога?
- Да просто потому, что спросить: верите ли вы в бессмертие? - звучит как-то глупо, - сказал я Сакердону Михайловичу и встал.
- Вы что, уходите? - спросил меня Сакердон Михайлович.
- Да, - сказал я, - мне пора.
- А что же водка? - сказал Сакердон Михайлович. - Ведь и осталось-то всего по рюмке.
- Ну, давайте допьем, - сказал я.
Мы допили водку и закусили остатками вареного мяса.
- А теперь я должен идти,- сказал я.
- До свидания, - сказал Сакердон Михайлович, провожая меня через кухню на лестницу. - Спасибо за угощение.
- Спасибо вам, - сказал я. - До свидания.
И я ушел.
Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул на шкап пустую водочную бутылку, опять надел на голову свою меховую с наушниками шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михайлович заложил за спину, и их не было видно. А из-под задравшегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными голенищами,
Я шел по Невскому, погруженный в свои мысли. Мне надо сейчас же пройти к управдому и рассказать ему все. А разделавшись со старухой, я буду целые дни стоять около булочной, пока не встречу ту милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб 48 копеек. У меня есть прекрасный предлог ее разыскивать. Выпитая водка продолжала еще действовать, и казалось, что все складывается очень хорошо и просто.
На Фонтанке я подошел к ларьку и, на оставшуюся мелочь, выпил большую кружку хлебного кваса. Квас был плохой и кислый, и я пошел дальше с мерзким вкусом во рту.
На углу Литейной какой-то пьяный, пошатнувшись, толкнул меня. Хорошо, что у меня нет револьвера: я бы убил его тут же на месте.
До самого дома я шел, должно быть, с искаженным от злости лицом. Во всяком случае почти все встречные оборачивались на меня.
Я вошел в домовую контору. На столе сидела низкорослая, грязная, курносая, кривая и белобрысая девка и, глядясь в ручное зеркальце, мазала себе помадой губы.
- А где же управдом? - спросил я.
Девка молчала,продолжая мазать губы.
- Где управдом? - повторил я резким голосом.
- Завтра будет, не сегодня, - отвечала грязная, курносая, кривая и белобрысая девка.
Я вышел на улицу. По противоположной стороне шел инвалид на механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за инвалидом, передразнивая его походку.
Я завернул в свою парадную и стал подниматься по лестнице. На втором этаже я остановился; противная мысль пришла мне в голову: ведь старуха должна начать разлагаться. Я не закрыл окна, а говорят, что при открытом окне покойники разлагаются быстрее. Вот ведь глупость какая ! И этот чертов управдом будет только завтра! Я постоял в нерешительности несколько минут и стал подниматься дальше.
Около двери в свою квартиру я опять остановился. Может быть пойти к булочной и ждать там ту милую дамочку? Я бы стал умолять ее пустить меня к себе на две или три ночи. Но тут я вспоминаю, что сегодня она уже купила хлеб и, значит, в булочную не придет. Да и вообще из этого ничего бы не вышло.
Я отпер дверь и вошел в коридор. В конце коридора горел свет, и Марья Васильевна, держа в руках какую-то тряпку, терла по ней другой тряпкой. Увидя меня, Марья Васильевна крикнула:
