Керенский: Отдаю дань его памяти. Он смело, честно и открыто отказался от куриальной системы в земстве, сказал, что это – факел вражды, который вносится в местную земскую жизнь.
Но в Думах проект загряз надолго.
В крестьянской и христианской России четырём Государственным Думам образованного класса ни один крестьянский закон или христианский вопрос никогда не казался ни спешным, ни важным. И если какие из них они всё-таки иногда проводили, то только если это означало явное торжество над правительством. Так они 8 лет квасили в комиссиях вопрос о крестьянском равноправии – и не дали. А теперь: время ли затевать волостное земство, когда идёт война?
Шингарёв, горячо: да, да! Для войны-то оно и понадобится! Во время войны все опасности и опасней. Вот придумываем разные местные комитеты по продовольствию – а было бы у нас волостное земство? – через него и учёт запасов, и закупка хлеба, и распределение товаров, и использование беженцев, военнопленных… Волостное земство предохранит нас от анархии.
Думе скучны эти прения, а может быть, и сама себе она уже скучна. Обсуждается волостное земство, – а по залу свободно ходят, громко разговаривают, больше половины уходят в фойе и в буфет, в зале присутствует порой лишь 150 человек из 440, то и дело нет на месте записавшихся ораторов, и даже Шингарёв оказывается в отсутствии.
Шестидесяти лет оказалось мало проекту – он поспешен, сыр, непродуман, его критикуют с обоих флангов и просто все, кто взял труд подумать: как же можно проводить такую основательную объемлющую реформу, даже не спрося крестьянского мнения на сходах?
И Керенский о том же – у постели умирающего не говорят о житейских делах. Нечего есть в городах, неизвестно, будем ли живы, – а нам предлагают проект волостного земства…
Вдруг – обостряется спор до ярости, и, как часто бывает, пока не привыкнешь, сперва непонятно, с чего это?
Городилов (крестьянин): Как это проводить выборы в волостное земство, когда всё население на войне? Оскорбление просто. Волостное земство понадобилось господам прогрессистам, чтобы по окончании войны насадить своих людей, которые наполнят деревню чуть не самым последним элементом. А вот в нынешние волостные правления, чисто крестьянские, посторонним элементам нет доступа.
Шингарёв: Как мог быть подписан циркуляр: «на волостные сходы посторонних лиц не допускать»? Кто же – посторонние в Российской империи? кого нельзя пускать?
И прорывается пламенем – подразумённое, спорящим ясное, клокочущее и жгучее: да – беженцев! и – евреев, что ж вы их нам – равноправными членами земства? деревней нашей управлять? а на земле они работать – будут?
И таким же неугасимым огнём такие же горячие языки взлизывают на трибуну:
А иначе будет нарушено правосознание общечеловеческое и народное! Угнетая еврея, вы даёте козырь Германии: где же борется Россия за права народностей?
В этой Думе (как, впрочем, и во всех парламентах) – чем правее, тем позорнее перед обществом, тем связанней в доводах. Что б ни говорили правые, – нет им ни веры, ни поддержки, ни даже простого уважения. Их легко подавляют голосованием, или замечаниями председателя, или просто – криками с мест, ибо левых глоток много больше. Им почти не дают говорить, прерывают, нелегко продляют время выступления, а чаще обрезают прения, чтоб не дать им выступить вовсе, в пулемётном порядке проводят резолюции против них.
Мы, русские националисты… (Слева: «Прусские!» Смех.) …Ораторам не из Блока нельзя говорить с этой кафедры, вы их постоянно прерываете…
Думское большинство постоянно пренебрегает своим правым меньшинством. Молодому русскому парламенту доступна идея голосования и совсем чужда и странна идея согласования, на которой строилось древнерусское соборное понимание.
И это всё – не главное, отчего трудно в Думе правым. Им тяжко оттого, что они верны династии, которая потеряла верность сама себе, когда самодержец как бы околдован внутренним безсилием, им тяжко оттого, что они должны подпирать столп, который сам заколебался. Но – какой же путь показать, когда шатаются колонны принципов и качается свод династии? Самодержавие – без самодержца!.. Правые – рассеяны, растеряны, обезсилены. Если уж и верные люди не нужны Государю?.. Если сама Верховная власть забыла о правых и покинула их?.. Сдаться? Безропотно уступить власть кадетам? Так ведь не удержат, всё дальше и дальше будут передавать её налево. Переубеждать?
А ещё: каждый шестой депутат Думы – крестьянин. (Побоялось правительство дать всеобщее равное право деревне, само себя лишило правого большинства в Думе – уж эти бы серые «аграрии» не допустили бы хлебной петли осенью 1916.) Крестьяне – смирно сидят, боясь развязных насмешек, выступают редко и кратко, стеснённо, то с доверчивой умилительностью:
Третий год кровавой войны мы всё отдаём, братьев и сыновей. Помоги вам, Господи, разбить дерзких и кровавых врагов… А гвоздь повышен 20–30 рублей за пуд…
то с корявостью речи:
Злоупотребляют нашему целому войску… Какое внушение идёт для народа…
вызывая только улыбки своими неукатанными, несостроенными речами. Они годами не могут привыкнуть к дерзким порядкам этих образованных господ в Думе – к облаиванию и обрёвыванию, какие неприличны были бы на сельских сходах. Или тому, что в ладоши хлопают не по согласию с речью, а – если свой говорит. А коль и верно, да не свой – так чаще молчат. Депутатам-крестьянам надо несколько лет отереться тут, чтобы приобыкнуть, что это и есть Государственная Дума.
И как же эту Думу вести благообразно и успешно? Задача Родзянки, безпокойнейшего из председателей. Вот уж он не бездействует! Положение России – очень сложное, только и обозримое с председательского места. Иногда – пойти на секретное заседание бюро Блока, иногда – не отказаться и вместе с правыми поехать на обед к Штюрмеру. То – скрыть от Думы неприятные бумаги, то – вступить лично и непосредственно с Францией в переговоры об аэропланах, обойдя и все министерства и Верховное Главнокомандование. Но напряжённее всего и болезненнее всего – добиваться аудиенций у Государя, всякий раз трепеща получить или отказ, или холодный приём, или испытать унижение: быть вычеркнутым царицею из списка приглашённых к высочайшему завтраку или в правительственном поезде получить самое неудобное отделение. И вдруг осенью 1916 разносится слух – для самогó неожиданно, неведомо откуда поднявшийся, но сладко и властно охватывающий слух: премьером и министром иностранных дел будет РОДЗЯНКО!! Ещё никем официально не предложено, ещё не спущено это милостивое слово свысока, – а ведь уже надо обдумать условия, достойные великого человека: императрицу – в Ливадию, пост принимается не менее как на три года, министры – по собственному выбору, Поливанов вместо генерала Алексеева, а великих князей – снять с военных должностей. Увы, этого ультиматума никогда не услышит Россия: слух так и остался слухом.
И снова взносить себя по дубовым ступенькам на высшую кафедру Думы и запорожским басом лениво отводить:
Председатель сам знает, не вступайте в пререкания…
В опасные дни, избегая скандала, окружать себя думскими приставами (они многие с головами стрижеными и крупными физиономиями под своего Председателя), а в трагический день, когда грубиян Марков 2-й, размахивая руками и грозя кулаком, подымется на Председателя, видимо драться, – оказаться без реальной обороны, кроме графа Бобринского, схватившегося за графин, вся другая помощь опоздает.
Прискорбный этот эпизод произошёл после того, правда, как полноября думское большинство поносило и всё правительство вместе, и отдельно по министрам, а Родзянко возражал, может, и слишком бережно (но не ссориться ж ему с большинством!):
Покорнейше прошу господ членов Думы несколько менее часто перебивать оратора…
Чхенкели: Один выход – революция!
Родзянко: Призываю вас к порядку за подобное выражение,
но дал договорить, а Маркова 2-го за ответ «не кричите!» – удалил с кафедры. И этот необузданный депутат подошёл к Родзянке и объявил ему громко вслух:
– Болван! Мерзавец!
Родзянко: Член Государственной Думы Марков 2-й позволил себе такое оскорбление вашему Председателю, которого в анналах Государственной Думы ещё не имеется. (Шум. Голоса: «Какое?») Но я не могу… (Шум.) Но ввиду этого обстоятельства я попрошу моего Товарища предложить ту меру возмездия…
В. Бобринский: За невероятно тяжёлое оскорбление Председателя Государственной Думы (Голоса: «Какое?») …я не повторю этого выражения…
Марков исключается на 15 заседаний – предел, даваемый уставом. Но, по уставу же, виновному дозволяется объяснение поступка, и Марков 2-й успевает объявить:
