Неделя прошла, и Катя в первый за тем день объявила отцу, что идёт за Селезнёва. «Он добрый, достойный человек, — говорила она отцу, — я хочу, я буду его любить… Только прошу у вас три дня сроку… Только три дня, — повторила она с твердостью, — а там, не спрашивая меня, скажите ему, что я согласна».
Как ни желал Горлицын этого решения, он теперь испугался его. Согласие было дано так неожиданно, без всяких приготовлений. «Я не неволю тебя, душа моя, — говорил он Кате, — тебе ведь жить с мужем, так выбирай себе по сердцу». Но Катя осталась на своём. Александр Иваныч пристально посмотрел на неё и сказал с необыкновенною твердостью: «Подождём!..» Потом задумал он думу крепкую. Не получила ли уж она письма от Волгина, которое заставило её принять такое скорое решение? Не может быть. Если б он осмелился к ней написать, Катя не скрыла бы письма от отца. Не мог же рассудок в несколько дней победить склонность, которая так сильно выказалась в последнем разговоре с дочерью, склонность, которая так быстро развилась и долго росла, поощряемая самим одобрением отца! Волгин жил в Холодне без дела; не слыхать было, чтоб он собирался куда, несмотря на то, что хозяйственные дела требовали его в новое имение. Катя ходила каждый день в церковь, чего прежде не делала. У ней были на днях глаза красны; сказано, что это от ветру… Нет, это не то, совсем не то!.. Тут что-нибудь необыкновенное скрывается. Как бы узнать?
Передумал всё это Александр Иваныч и решился идти к Волгину отплатить, может быть, последним визитом за десятки, которые был ему должен, между тем намекнуть о предложении Селезнёва и испытать, какое действие произведёт оно на соседа. Надо было развязать судьбу Кати, а другого способа, как этот, не мог отыскать Александр Иваныч по простоте души своей.
Волгин был очень рад посещению гостя. Никогда сосед не видал его в таком приятном расположении духа; оно выражалось на лице его, во всех его словах.
— Вы, как нарочно, посетили меня, — говорил он Горлицыну, — когда я только что получил из Петербурга радостное известие. На днях ожидаю другого, решительного; оно развяжет мою судьбу, от него зависит вся моя будущность.
В чём же состояло это извещение, Волгин не сказал, и сосед почёл неприличным спрашивать. Загадка для Александра Иваныча всё-таки осталась загадкой. Он решился приступить к более сильным мерам и, как делают удачно некоторые хитрецы, простодушною откровенностью вызвать на такую же.
— И у меня в доме, сударь вы мой, — сказал он, — готовится нечто приятное.
— А что такое? — спросил нетерпеливо Волгин.
— От вас не скрою: я вас уважаю как друга. Вот видите, прекрасный, молодой человек Селезнёв… достойный во всех отношениях… вы его знаете… удостоил чести просить руки дочери моей…
Волгин побледнел как мертвец.
— Что ж Катерина Александровна? — спросил он задыхаясь.
— Сначала Катя не хотела и слышать. Да она у меня разумная такая… Романические бредни ещё с удовольствием прочтёшь в книге, а в жизни куда как не годятся!.. Всё дым, сударь мой!.. Господь посылает ей счастье, грех пренебрегать… Просила только три дня сроку…
Волгин вскочил с дивана, схватил руку Александра Иваныча и, крепко сжимая её, сказал:
— Нет, этому не быть!.. Скажите, что этому не быть… Не убейте меня… Простите, что я так смело говорю… Воля родительская; но я люблю её так сильно, так глубоко, что готов за неё с целым миром поспорить. Я полюбил её с первого раза, как увидел; сам Господь указал мне на неё… Моё счастье, жизнь моя в надежде получить её руку. Ради Бога, не отнимайте у меня этой надежды.
— Позвольте, для чего ж вы до сих пор не объяснились?..
— Винюсь перед вами, я сделал в жизни своей только одно худое дело — скрыл от вас одно обстоятельство, и то из боязни потерять доброе расположение Катерины Александровны. Но ныне же… на словах не могу… открою вам всё. Ныне вечером вы получите от меня письмо. Прочтите его сначала одни, потом, если дозволите, пусть прочтёт ваша дочь, и тогда решите мою участь.
— Вы знаете, — отвечал тронутый Горлицын, — сколько я люблю и уважаю вас. И я за честь, за счастье почёл бы иметь вас своим зятем. Но… посудите сами… такие частые посещения, так долго… голова молодой девушки могла закружиться; далеко ли до сердца?.. злые языки в городе…
— Вините судьбу мою, обстоятельства!.. Намерения мои были всегда чисты; заслужить руку вашей дочери, но заслужить её честно, благородно, было одним побуждением моим во всех моих действиях с того времени, как её знаю. Ради Бога, не осуждайте меня…
— Буду ждать вашего письма, — сказал Горлицын, крепко обнял своего соседа и простился с ним. Возвратившись домой, обременённый радостным предчувствием и страхом неизвестности, он сказал Филемону, сидевшему уже в передней в здоровом положении, так что могла слышать Катя из другой комнаты:
— Если придёт ныне Селезнёв, сказать, что нас дома нет. Слышал ты, ричард мой возлюбленный?
— Слышал, батюшка Александр Иваныч, — отвечал дрожащим от радости голосом Филемон, ободрённый шуточным приветствием, которое всегда так приятно щекотало его сердце и которого он более недели не слыхал от своего господина.
Вошедши же в комнату дочери, Горлицын прибавил с весёлым видом:
— Мы подождём, Катя, да, подождём!.. Утро вечера мудренее, говорит пословица, а у нас вечер будет мудрее утра. Не знаю ничего, а знаю только, что сосед наш человек благородный, хоть и тёмный. Не спрашивай меня ни о чём и будь повеселей.
И Катя, смущённая этими загадочными словами, не спрашивала ни о чём. Можно вообразить, что происходило в душе её. Она видела, как отец ходил к соседу, заметила, что он возвратился домой веселей, нежели вышел из дому, ничего не понимала из путаницы слов, сказанных ей отцом, но слово «подождём» было для неё так странно. Она посмотрела на портрет матери и подумала, покачав головой: «Не ты ли упросила там за меня Господа?..» Довольно было для неё уж и того, что откладывалось исполнение ужасного приговора, на который она себя осудила.
Перед вечером Горлицын получил от соседа огромный пакет и заперся у себя на ключ, чтобы никто не мешал ему прочесть, что в нём заключалось. В этом пакете было письмо на его имя, тетрадь с заглавием «Моя история», несколько документов и писем на имя Ивана Сергеевича от дяди его.
Письмо, адресованное к Горлицыну, было следующего содержания:
«Милостивый государь,
Александр Иванович!
Посылаю вам историю моей жизни со времени приезда в губернский город N, вместе с приложениями, которые удостоверят вас в истине моего рассказа. Бог свидетель, что я не старался в нём представить себя в лучшем виде, нежели каков я был, и обременить лишними нареканиями женщину, и без того слишком наказанную. Да простит ей Судия Всевышний, как я простил её на этой земле!
Желал бы я скрыть от всех в глубине растерзанного сердца эту ужасную историю; но долг мой, после того, как я признался вам в чувствах своих к Катерине Александровне, обязывает меня быть с вами откровенным, как с отцом моим. Прочтите всё и осудите меня, если у вас достанет сил осуждать несчастье, а не преступление.
Жизнь моя без пятна, совесть чиста. В одном могу только обвинять себя — в том, что я не открыл вам прежде моих обстоятельств; но и за этот невольный проступок ожидаю себе великодушного прощения: любовь и тут была причиной обмана, без которого я закрыл бы себе, может быть, навсегда доступ к сердцу вашей дочери.
Любовь моя к Катерине Александровне так сильна, что нет жертвы, которую бы я не принёс ей, кроме самой любви. Я буду ждать вашего ответа целые сутки. Если не получу его в этот срок, приговор мой будет мне известен. Удар этот, конечно, придёт моему сердцу тяжелей всех, какие я доселе испытал. Тогда останется мне уехать из здешних мест в дальнюю мою деревню, может быть, в чужие края, пожелав Катерине Александровне всего счастья, которого она так достойна, а вам наслаждаться зрелищем этого счастья. Об одном попрошу вас только: вспоминать иногда несчастливца, которому судьба, без вины его, назначила испить до последних дней его горькую чашу страданий. Мне же останется навсегда хоть утешением воспоминание о тех прекрасных днях, единственных в жизни моей, которые я провёл в вашем семействе».
Читая это послание и все приложения к нему, Горлицын несколько раз прекращал своё чтение, чтобы дать себе отдохнуть от бремени тех чувств, которые оно возбуждало в душе его; несколько раз слёзы мутили его глаза и заставляли отрываться от печальных строк. Пришедши к дочери, он подал ей письма и бумаги, полученные от Волгина, кроме копий с разных определений присутственных мест, и сказал ей: «Ты не дитя, вооружись твердостью, прочти всё и скажи мне потом, что должно написать соседу. А я покуда пройдусь немного, подышу свежим воздухом… Мочи нет, мне тяжело!»
