– Отошьешь, а мне в окно и дождь, и снег, и всякая сырость. Окно на северную сторону, ни за что не дам отшивать, нельзя.
– Окно заделаете досками.
– Я, что ли, буду заделывать?
– Я дам вам денег, вы наймете колхозников или попросите мужа.
– Буду я бегать по всей деревне нанимать. Если хотите, нанимайте мужиков сами, только скорее, мне нужно в другую деревню, там у меня еще один склад.
Это был тяжелый, сердитый, но все-таки деловой разговор. Через четверть часа я привел мужиков с топорами и досками, а еще через пять минут икона была внизу, вынесена из церкви и положена на траву живописью к летнему небу.
Катастрофическое состояние иконы было теперь еще виднее. Ее нельзя было не только везти в Москву, но даже нести до машины. Весь живописный слой до последнего квадратного сантиметра шелушился мелким, то есть самым злым, шелушением. Чешуйки были крохотные, но все же можно было разглядеть, что у каждой чешуйки загнулись кверху четыре уголка, а держится она только своей серединкой. Чешуек было бесчисленное множество, и оттого икона выглядела белесоватой, как бы обсыпанной известью. Ее нельзя было даже вытереть тряпочкой от пыли. Если бы провести по ней плотно ладонью или стукнуть торцом о землю, шелуха отлетела бы от доски. Нужно было оставлять икону на месте, прислонив ее к церковной стене, или попытаться спасти.
Операция по спасению состояла в следующем: купить десяток яиц, отделить белки от желтков, после чего белки хотя бы и выбросить, а желтки очень жидко развести в воде. Получившейся желтенькой, содержащей в себе клейкие вещества водичкой нужно было смочить все чешуйки, попросту говоря, всю икону. Размягченные чешуйки осторожно приминать чайной ложкой, чтобы загнувшиеся уголки чешуек распрямлялись и прилипали к тому месту, от которого они отсохли.
Эта работа ложечкой заняла несколько часов. Собирались вокруг иконы деревенские дети, но им надоедало смотреть на однообразную, кропотливую работу, и они убегали. Подходили старушки, долго наблюдали, а потом осторожно спрашивали: «А может, вы подновляете? Вы не бойтесь, мы тихонько, никому не скажем». Собрались мужики, сидели на траве, на дубовом бревне, неторопливо курили, рассуждали:
– Ну и что оно, ежели к примеру, представляет? По-нашему, по-простому – одни дрова.
– Сжечь можно что хочешь, допустим красивый шкаф или стул, но зачем же, когда есть обыкновенные дрова, поленья. Икона эта будет очень красивая. То есть она красива и теперь, только красота ее скрыта.
– Шкаф – понятно, в нем польза. В него можно повесить платье или, бывает, для посуды. На стуле сидят. А икона – икона и есть. Хоть она пусть будет раскрасавица, все равно – пользы от нее никакой нет. Раньше, скажем, молились, а теперь перестали. Значит, отпала полезная сторона иконы и осталась только бесполезная красота. Да еще сухая доска. Доска годится на топливо, вот и весь сказ.
– Все мы грамотные стали, а вы вот тоже. Но не знаете, что задолго до вас находились люди, рассуждавшие таким же образом: полезно, нужно, – значит, красиво. И напротив – красота должна быть полезной и нужной. А иначе она как будто и не красота.
– Вот-вот, значит, и раньше были умные люди.
– Глупые люди. А главное – бедные, жалкие, обворовывающие сами себя. А главное, что вы сами не такие уж плохие, какими хотите казаться. Вон видите, палисадник около дома, а в палисаднике сирень и цветы-золотые шары. Зачем все это посажено? Это ведь не картошка и не морковь, никакой пользы не будет. Ну зачем тут посажена сирень?
– Для красоты.
– Видите, как все просто.
Мужики рассмеялись.
Уезжая, я все время думал о том, что в церковке остается еще одна икона – «Ветхозаветная Троица». Но снова уговаривать кладовщицу (уехала, кстати сказать, в другое село), снова нанимать мужиков, чтобы заделывали окно, я постеснялся и поленился. Теперь, задним числом, говорю: нужно было остаться ночевать, нужно было построить около церкви шалаш и жить столько времени, сколько понадобилось бы для того, чтобы икону снять и спасти. Но всегда ведь появляется и оправдательная мыслишка: ладно, тридцать лет висела, повисит и еще. Другой раз поеду – возьму.
Другой раз пришелся едва ли не через три года. Время от времени я вспоминал дивную маленькую церковку с куполом, похожим на пламя свечи, и «Троицу», глядящую из верхнего окна, из глубокой ниши.
Почти физически ощущал я, как набирает в себя икона сырости осенью и ранней весной, как пересыхает она жарким летом на ветерке и как, не выдерживая напряжения, лопается левкас, шелушится краска, обсыпаются целые участки иконы, обнажая доску.
Однажды случилось мне ехать в Ярославль. Ехал я задумчиво и снова забыл, что должно встретиться на пути знакомое село и лужайка, на которой я разводил желтки, и палисадник с сиренью, который я привел меня от задумчивости. Я его узнал, и сразу все вспомнил, и удивился, что церковь не бросилась в глаза, не напомнила о своем существовании.
Как ни ездил я вдоль села, как ни вглядывался, моей знакомой красавицы семнадцатого века нигде не было. Значит, я ошибся селом. Дом, о котором я думаю, что покупал в нем яйца, похож на дом в другом селе, в котором я их действительно покупал, и палисадник с сиренью похож на тот палисадник… Вот видишь, здесь магазин, а там его не было. Тебе хотелось есть тогда, и, если бы магазин был, ты сообразил бы в него зайти и купить еды. Магазина не было. Но дубовое бревно, на котором тогда сидели твои собеседники? До сих пор оно лежит на траве. То самое, с выгнившей сердцевиной.
Тогда возникают два вопроса: куда делась церковь и откуда здесь очутился магазин. Очень просто: магазин сделали из церкви. Обезглавили. Сняли верхнюю часть с нарядными кокошниками, покрыли плоской крышей, и получился вполне современный магазин, почти модерн, еще бы стеклянную витрину во всю стену.
А где же «Троица», которая глядела из окна, из глубокой ниши? Она ложится отныне на твою совесть. Нужно было строить шалаш, запасаться провиантом и жить около церкви до тех пор, пока кладовщица не позволила бы тебе снять икону из окна и спасти. И сколько бы ты ни жил на свете, всегда погибшая «Троица» будет лежать на твоей совести, как если бы ты прошел мимо проруби, в которой захлебывался человек, прошел и не протянул руку.
Рано или поздно я должен был заглянуть и в нашу сельскую церковь. В моем справочнике, о котором я не раз упоминал, говорится следующее: «Церковь села Олепина в честь Покрова пресвятые Богородицы весьма древнего происхождения. Когда в 1860 году ветхая деревянная церковь в Оленине была разрушена, то при сожжении престола найдено было в столбце его три антиминса, из коих самый древний дан был в Покровскую церковь села Олепина в княжение Василия Дмитриевича, сына Дмитрия Донского, другой – при царе Иоанне Грозном и третий – при царе Борисе Годунове».
Я не знаю, как выглядела ветхая церковь, где она стояла и как выглядело при ней все наше село. Какие деревья росли вокруг деревянной церкви? Высоко ли она выглядывала из-за деревьев? Была ли она шатровая? Была ли она одноглавая? Какие иконы висели внутри нее? Была ли еще отдельная колокольня, тоже деревянная и какой формы? Копировалась ли последняя деревянная церковь со всех предыдущих, или строились они разные, непохожие одна на другую?
Интересно было бы взглянуть на свое село во времена Василия Дмитриевича, сына Дмитрия Донского. Или в годуновские времена. Но фотографии тогда не было…
Впрочем, что толку, что есть сейчас. Недавно церковную ограду разобрали на кирпич. Так что же, думаете, обоняли ее сначала, запечатлели на память и в назидание потомству? Случайно осталось у меня несколько любительских фотографий, где случайно фоном послужили то входная арка, то угловая башенка, то стена. Больше ничего не осталось от нашей ограды.
На моей памяти первоначально все выглядело так: церковь-посреди села, на ровном, слегка возвышенном, по сравнению с прудами, месте. Она кирпичная, побеленная, о трех крестах. Вокруг церкви, охватывая довольно большое пространство, тянулась до недавнего времени кирпичная ограда с узорчатыми железными решетками. В ограду вели четыре входа, оформленные в виде арок, над каждой аркой был куполок и железный крест. По четырем углам ограды располагались четыре башни, в основании круглые, в верхней половине восьмиугольные. Вдоль ограды, с внутренней ее стороны, росли вековые липы – главное украшение нашего села. Они остались пока что. Их хоровод до сих пор обозначает место, где стояла ограда. Внутри ограды тропинки замощены крупным камнем. По сторонам тропинок росли кусты акации. Их каждый год подрезали. Потом перестали подрезать, они разрослись, одремучились. Теперь ничего не осталось от акациевых аллей, торчит несколько чахлых веток. Теперь главенствуют бурьян и крапива.
Внутри ограды издавна хоронили людей. Я уж не видел этого, я помню только памятники и кресты на могилах. Памятники на нашем кладбище были, как ни удивительно, из белого камня или даже мрамора. Я всегда вспоминаю их, когда вижу где-нибудь фанерные пирамидки, окрашенные дешевой серебряной краской. Между могилами цвели мальвы.
