к сыну относились, пишут вот до сих пор! Мама сказала, ты забежишь, заберёшь, но сперва праздник святого Винченцо прошёл, потом Успение, а тебя ищи-свищи! – и она протягивает мне письма: от Дерны, от Розы, от братьев, от Альчиде… В голове тотчас же всплывают их голоса, их лица, их запахи – всё разом. Я вскакиваю, роняя конверты на пол. – Посылки с едой тоже приходили, но за ними так никто и не явился, пришлось нуждающимся раздать. Ох и жалко было!
Не в силах выдавить ни звука, я опускаюсь на пол, хватаю один из конвертов с именем Дерны, написанным мелкими вытянутыми буквами – такие только она пишет, – стискиваю, и он рвётся по краю. Потом встаю, сую письмо в карман, уворачиваюсь от Маддалениных рук: не нужно меня гладить, я уже не ребёнок, каким был в поезде тем ноябрьским утром!
– Она тебе не сказала… – понимает наконец Маддалена, и я чувствую, что если задержусь ещё хоть на секунду, то расплачусь, а плакать мне совсем не хочется. – Ничего, пустяки, всё наладится. Давай-ка мы с тобой сейчас возьмём бумагу, ручку и напишем ответ, ладно?
– Моя мама плохая… – И я выскакиваю за дверь.
Письма остаются на полу. Я не стану их читать.
Ответа тоже не будет. Может, это и к лучшему: пускай на Севере забудут обо мне, а я о них, пускай дадут телёнку Америго новое имя… Мама славно постаралась. В конце концов, что нас связывает? Пианино, скрипка, хлев, Бефана-партизанка, замешанные в тесто мука и яйца, директор-Ленин, вспышки света в окне, учитель Феррари, ручки, красная и синяя, пальто со значком на лацкане, буквы в тетради: строчные – в нижней линейке, заглавные – в двух… Вот только всё это никак не сможет уместиться на листках бумаги, лежащих в конверте с наклеенной в углу маркой.
Спустившись, я показываю руки той ватаге, что меня ждёт:
– Видите – пусто. С чем пришёл, с тем и ухожу, ничего не прячу. Я такой же, как вы, разве что влип поглубже.
Мама приготовила пасту с маслинами и каперсами, которую я так любил до отъезда. Но я молча прохожу мимо и валюсь на кровать.
– Что такое, ты не голоден?
Я не говорю ей про письма, я даже не сержусь – только аппетит пропал, хотя во рту с утра ни крошки не было.
– Может, заболел? – она садится со мной рядом на кровати, как делала вечерами Дерна, и кладёт мне руку на лоб. А сама всё на фотографию моего старшего брата Луиджи над комодом поглядывает. – Жара вроде нет, но какой-то ты бледный. Исхудал… Я там тебе положила, давай поешь, – и за стол садится.
– Где моя скрипка? – спрашиваю я, не поднимая головы.
Сперва она молчит, потом, чуть погодя, повторяет:
– Иди поешь, остынет…
Я не двигаюсь с места.
– Скажи, где моя скрипка, – мой голос дрожит, срывается.
– Скрипкой сыт не будешь. Это для тех, кто уже успел себе на жизнь заработать.
– Она моя! Куда ты её дела?! – что есть мочи кричу я.
– Куда надо, – спокойно отвечает мама, не обращая внимания на мои вопли. Потом выходит из-за стола и снова садится рядом. – Я на вырученные деньги еды купила, новые ботинки: ноги-то твои растут хуже дурной травы. Ещё на чёрный день кое-что отложила. Все ведь под Богом ходим, – и снова глядит на фотографию над комодом – портрет ребёнка с тёмными, словно ночь, волосами, так на неё похожего.
А потом делает то, чего никогда раньше не делала: подсаживается ближе и прижимает к себе обеими руками. Я чувствую, как волна её запаха окатывает моё лицо, проникает в нос, в глаза – горячая, почти обжигающая, и приторно-сладкая. Мне остаётся только зажмуриться и задержать дыхание.
– Ты должен проснуться, Амери, проснуться и навсегда забыть этот сон. Твоя жизнь здесь. А то ходишь весь день как в воду опущенный: мысли далеко, лицо перекошенное… Может, хватит? Или всё-таки хочешь заболеть? – и она заглядывает мне в глаза. – Я ведь это для твоего блага…
Я вырываюсь из её объятий, вскакиваю с кровати. Да откуда ей знать, в чём моё благо? Никто этого не знает! А если моё благо было в том, чтобы остаться на Севере, как Мариучча, чтобы не возвращаться? Или в том, чтобы вообще не уезжать, а жить всю жизнь здесь, в нашем доме? Или выучиться музыке и играть в оркестре того большого театра? Я хочу высказать ей всё это, но в голове упорно всплывает одно: скрипка в футляре, на подкладке которого написано моё имя. Скрипка, которой у меня никогда не будет.
– Врёшь… – но фраза остаётся незаконченной: удар настолько силён, что я прикусываю язык и от боли уже не могу говорить.
Я выскакиваю из дома и бегу. Бегу переулками, чтобы не затоптали в толпе. Бегу в старых ботинках Альчиде, жмущих мне в пятках. Бегу не оборачиваясь. Со стороны пьяцца дель Плебишито доносится музыка. Как стемнело, повсюду зажигаются огоньки – тысячи разноцветных лампочек, послушно следующих изгибам стен и окон: кажется, будто город – это отражение звёзд, сияющих в угольно-чёрном небе. Мне хочется заблудиться в лабиринте переулков, но я знаю их как свои пять пальцев: каждый дом, каждую дверь. И я бегу, следуя за огоньками: сворачиваю с вико Фигурелла а Монтекальварио на виа Сперанцелла и вдруг оказываюсь на вико Тре Ре а Толедо, прямо напротив церкви Санта-Мария-Франческа, где хранится чудотворное кресло этой святой. Мы с Томмазино много раз приходили сюда послушать истории паломниц, но в саму церковь я никогда не заходил.
Истории эти всегда бывали одинаковы. Женщины приезжали отовсюду, даже из других городов, чтобы попросить о ребёнке, которого Бог им не дал. Приезжали в сопровождении матери или другой родственницы: сестры, невестки, свекрови – бедные, богатые… всякие. Одним много, другим – шиш, думал я. Вот у моей мамы Антониетты, умиравшей с голодухи, были мой брат Луиджи и, после него, я, хотя мужа не было. А этим дамам в ярких платьях и блестящих туфлях повезло с мужем и всем прочим – кроме детей. Как обычно говорит Хабалда, будь на свете справедливость, дети рождались бы только у тех, кто может себе их позволить.
У входа в церковь Санта-Мария-Франческа даже в этот час вереница женщин. Ко мне подходит старуха-монахиня – иссохшая, бледная. Я боюсь, что меня прогонят, но она лишь протягивает руку, ведёт в крохотную каморку, пропахшую горячим бульоном, и сажает за стол с другими детьми. «Ешь», – говорит: за сироту приютскую приняла.
