Я спал на стуле в больнице, но не просил помощи, и даже виду не подал, что ранен. Я остановился у круглосуточной аптеки и перевязал себя сам. Думаю, все сделал правильно, к тому же я и так сидел на обезболивающих. Нечего врачам совать нос не в свое дело.
Я ждал, пока мама проснется. Хотел увидеть ее и обнять, пока еще могу. Ей не так долго осталось в этом мире. Поэтому я и приехал сюда и поэтому же Бог наказал меня за то, что я ее оставил, хоть и ненадолго. Я в это верю. В самом деле.
Около семи утра телефон зазвонил, и я проснулся. Неизвестный номер. Незнакомый мужской голос сообщил, что уборка завершена, и сразу отключился, оставив мои параноидальные мыслишки в руках моей веры в Дуэйна.
Я направился к сестринскому посту.
За столом сидела эта жирная сука, сестра Купер.
Я уставился на нее без капельки доброжелательности, как кот на мышь.
— Она не проснулась? — спросил я.
— Нет, но скоро проснется, к завтраку. И пока вы не спросили, скажу: мы даем ей много воды и гигиеническую губную помаду.
— Хорошо.
Я застыл, пытаясь собраться с мыслями.
— Может, мне нужно что-нибудь ей принести?
— Сэр, она не спрашивает ни о чем, кроме вас.
Я закусил губу, чтобы сдержать слезы, и тут мой телефон зазвонил снова. Не извиняясь, я бесцеремонно отвернулся и вышел на улицу, на жару.
Хелен. В этот раз я поднял трубку.
— Боже, Билл, у тебя все хорошо? — спросила она, когда я ответил.
Она явно была в настроении. Но после случившегося она уже совсем не казалась сумасшедшей.
— Я в порядке, пчелка моя.
Она тепло засмеялась.
— Ты мне давно не звонил, — сказала она, и это было правдой. Только я не знал, как на это реагировать.
— Слушай, я не могу долго разговаривать. Мама скоро проснется. В чем дело?
Она вздохнула.
— Ты подумаешь, что я сошла с ума, — сказала она. — Как всегда.
— Только не в этот раз.
Повисла долгая тишина, и было слышно только, как она тихо дышит в трубку. Казалось, запахло сладкими ароматами духов, которые она продавала в отделе косметики магазина, располагавшегося напротив мясной лавки.
— Мне приснилось вчера, что ты умер, — призналась она.
Мое сердце сжалось, и по коже пробежал холодок.
— Как это произошло?
Она всхлипнула.
— Не знаю, ты же понимаешь, как во сне бывает. Мы были в лесу, шел снег, как тогда, когда мы в последний раз ездили в Вермонт. Листья на деревьях уже опали, и ветки тянулись к тебе, как живые. Они превратились то ли в ножи, то ли в когти, и пытались разорвать тебя на кусочки. Но ты смог отбиться и убежал. И я погналась за тобой. Я звала тебя, но ты потерялся в темноте.
Она снова всхлипнула и на секунду замолчала.
— Потом я услышала какой-то звон, повернулась и увидела, как ты отбиваешься от деревьев топором, убиваешь их, защищаешься сам и защищаешь меня. И мне стало страшно за тебя, но в то же время я чувствовала себя в полной безопасности.
Я стоял, уставившись на фонтан невидящим взглядом, и слушал, как она дышит в трубку, словно призрак — тот самый голос, что шептал мне тысячи приятных мелочей в моих объятиях.
— Ну и, — спросил я, — как я откинулся?
— Ты убил все деревья, а потом свалился. Я опустилась рядом, а ты прижимал руку к груди, будто у тебя сердечный приступ. Я пыталась тебя откачать, но из твоей груди полилась кровь. А когда я попробовала сделать тебе искусственное дыхание, ты просто меня поцеловал, нежно, как когда мы занимаемся любовью. Я оторвалась и посмотрела на тебя. Ты улыбался. И сказал мне, чтобы я успокоилась, что все будет хорошо.
Она снова замолчала, и передо мной на фонтан опустилась черная птица — поклевать хлеба, который туда крошила какая-то старая карга.
— Ну и? — спросил я. — Все хорошо?
— Нет, Билл, — сказала она. — Ты умер прямо там, передо мной, окруженный мертвыми ветками.
И вновь между нами повисла тишина, тяжелая, как наковальня. Я только стоял и смотрел на фонтан, сквозь него, переваривая услышанное.
— Хелен, — сказал я, — со мной все хорошо. Я в безопасности. И еще, в Новой Англии сейчас весна. И скоро там распустятся листья.
— Хочешь сказать, надежда есть?
— Надежда есть всегда, только всегда по-разному.
— Я так скучаю по тебе, Билл.
— Я знаю, пчелка моя.
— Ты вернешься ко мне?
— Слушай, тебе нужна помощь. Врач, таблетки или даже сам Бог — я не знаю, но тебе нужно прийти в себя. Знаю, для южной деревенщины я чересчур много рассуждаю, но ты должна это услышать.
— Знаю. Но ты не деревенщина, — сказала она. — Ты ничуть не похож ни на одного из мужчин, которые у меня были. Они все были северянами, как я. Наверное, именно поэтому мы иногда спорим. Дело в культуре. Но я не думаю, что смогу вернуться к ним после тебя. Ты не деревенщина, ты настоящий честный ковбой.
Не знаю, кто я, и сомневаюсь, что знал когда-либо.
— Ладно, не будем об этом, — сказал я. — Важно то, что тебе требуется помощь.
— Не спорю. Но кто поможет тебе, Билл? — спросила она. — Ты пережил столько всего, а Бог, на которого ты всегда так надеешься, посылает тебе испытание за испытанием! Поможет ли тебе Бог?
— Он уже помог.
Она вздохнула, и в ее голосе послышалась дрожь.
— Не понимаю, — сказала она.
— Я был благословлен.
— О Господи! И кто еще из нас сумасшедший? Слушай, — сказала она. — Когда ты вернешься, я хочу, чтобы ты пошел ко мне, не к Богу, не к бутылке, а ко мне, слышишь? Приди ко мне, дорогой, мой самый любимый ковбой. Я так хочу тебя обнять! Как всегда, Билл. Я знаю, я полюбила тебя с первого прикосновения.
Я сделал глубокий вдох. Когда хочет, она может быть до невозможности милой.
— Прости, дорогая. Но это все. Финальная сцена.
Она заговорила не сразу.
— О чем ты?
— О том, что ковбою придется ускакать в закат.
Она заплакала. Я пошел к фонтану и бросил телефон в воду, чтобы избавиться от него навсегда. Всплеск напугал птицу, и она с криками улетела, оставив меня жариться на солнце одного.
За мной появилась сестра Купер.
— Ваша мать готова с вами встретиться, сэр.
* * *
Я прошел в тускло освещенную комнату. Воздух в комнате застоялся, пропах лекарствами и кровью. Мать была больше похожа на иссохший скелет, накачанный морфием до полного беспамятства и утыканный шлангами с ног до головы, словно кошмарная марионетка. Некогда красивые светлые волосы превратились от этого лечения в седые пучки.
Я опустился перед ней на корточки и заметил на ней коричневый скапулярий[288] со святым Иудой. На нем были изображены Богородица с младенцем и два сердца, пронзенные одним кинжалом.
О, Дева Мария, освети меня и веди меня стезею совершенной любви.
Я прикоснулся к руке матери и обхватил ее, как младенцем хватал за палец. Она проснулась и улыбнулась мне. Губы выглядели лучше, но лицо осунулось и пожелтело. Вставные зубы отмачивались в банке, так что ее улыбка казалась жуткой предсмертной гримасой. Из носа побежала капля воды, перемешанная с кровью, словно розовая слезинка, и в глазах ее тоже проступили слезы.
— Сынок, — сказала она. — Мой маленький Билли Джо.
Она была самой прекрасной женщиной в мире.
Перевод Амета Кемалидинова
Стефан Грабинский
«Ненасытец»
Жрецы, оракулы, провидцы, прорицатели, волхвы, юродивые… В этой среде существует особая категория или «каста» — люди с «дурным глазом». Народная молва наделила их именами недобрых вещунов, глядел, чернильщиков, воронов… Встреча с ними не предвещает ничего хорошего. Но что же за сила движет этими людьми? Каково их предназначение? Возможно, что они всего лишь слепые проводники темной энергии, а, быть может, и нечто большее — блюстители равновесия между Добром и Злом? Приблизиться к ответам на эти вопросы позволит новелла, которую польский классик написал еще в студенческие годы.
Впервые на русском языке.
DARKER. № 9 сентябрь 2015
STEFAN GRABINSKI, «PUSZCZYK»[289], 1906
Я старый бродяга, изможденный бездомный странник — вот так-то. Давно угасли весенние зарницы моей молодости; теперь склоняется над поседевшей, взъерошенной придорожными ветрами головой серый закат, подернутый багрянцем солнца, которое охвачено старческим холодом и спрятало свои лучи за каскадом бурых туч. Лишь иногда выскользнет через расщелины души страстный луч прошлого и окрасит пурпуром мое лицо. И тогда он, несвоевременный, удивит меня, старика, и сам, пристыженный, погаснет, не успев просиять; язвительно усмехнусь и пойду дальше… Дальше, вперед, в бесконечную даль, которая простирается голубой лентой на горизонте, иду по широким полям, глубоким ярам и чащобам, оставляя обрывки своей одежды на придорожных кустах. Ветер хватает их и разносит «наследство» всем бедолагам — далеко-далеко по всему свету. Передо мной мелькают в цветастой круговерти хозяйские нивы, леса и дубравы, пестрят сельские хаты, роятся городские шпили; сияет, сверкает, безумствует и плачет весь этот огромный Божий мир… А я все в пути — как бродячий пес, утративший домашний очаг, слоняюсь по распутьям.
