Перекрестки! Перепутья!.. Ветер-странник вас обвевает, насвистывая мне осеннюю песенку жизни. Иногда меня пьянит это свирепое пение, и тогда я иду куда глаза глядят, в глубокой задумчивости, ничего не замечая, а он своим холодным дыханием отирает мои слезы, которые внезапно откуда-то появились под припухшим веком.
Старый, дикий бродяга…
У меня была скверная жизнь — скверная и мерзкая! Люди меня возненавидели — я сулил им проклятие. И такая огромная ненависть и боль закралась в мое сердце, что я сделался грозой человеческому счастью, я — несчастный скиталец.
«У тебя дикие, страшные глаза», — с детства твердили мне люди. Такими страшными глазами одарила меня Природа-Мать. Ведь в этих глазах была заключена про́клятая сила: они пробуждали затаившееся в уголках души ближнего сознание надвигающегося несчастья; мои глаза вызывали дремлющее в пенатах души предчувствие. Как гиена чует на могильных насыпях падаль и трупы, так и я, загодя предчувствовал жертвы злого рока; влекомый магнетической силой, я приближался к ним — про́клятым от земли[290], чтобы с той минуты их больше не покинуть, пока не свершалось то, что нашептывал мне какой-то демон в глубине моей души. При этом я сам страдал как про́клятый. Это было чем-то вроде запущенной болезни: я не мог перевести дыхание ни на миг, мучил себя и тех несчастных, вокруг которых кружил, как кровожадный стервятник, гипнотизирующий жертв ненасытным оком; описывал круги все у́же и у́же, наполняя их глаза безграничным ужасом; был их неразлучным спутником днем и ночью, даже во сне безгранично властвовал над ними в кошмарных видениях… Пока не свершалось… Предчувствие обретало форму действительности, и гром ниспадал с небес… Тогда я покидал их… чтобы иных «вразумлять». Потому-то я и про́клят от людей и земли[291], и Каинова печать испепеляет мой лоб. Сам горемыка — и другим несу беду и погибель.
Уж лучше, ты, земля поганая, поглоти меня, ведь знаешь, что чудовище породила!
Уж лучше, ты, вода ясная, утопи меня, ведь знаешь, что упыря окропляешь!
Уж лучше, ты, ветер степной, унеси меня в бездну, ведь знаешь, что выродка холодишь!
Песенку напеваешь, песню, старую песнь-думу:
В чистом поле ветер бродит…
Эй! Облака степные буря гонит!..
По дороге, на просторы, вдаль!..
* * *
Стоял дождливый осенний вечер. Небо надвинуло стальное забрало из серых туч, и лишь время от времени выглядывало синим осовелым оком из-под приподнятых ветром век. Царила равнодушная атмосфера, такая подавленно неопределенная и однообразная, словно серая смертная тоска. Без устали моросил мелкий дождик; путаясь в иссушенных стеблях и жестких прутьях, хрипел ветер, налетал на уже пожелтевший фасад из тополей, стоящих вдоль дороги, и печально стонал. С протяжным шипением он погружался в их взъерошенные кудри и всякий раз вычесывал целые пригоршни пестрых, в красную крапинку листьев; снова хватал их и скручивал в букли, а уже опавшие на землю гнал длинным шелестящим шлейфом по тракту. Придорожная ветряная мельница поймала его за тополями, вскинула на свои черные плечи и пустилась в пляс: закрутила, завертела ворчливый жернов и остановилась… Ветер легко соскользнул с ее крыльев… вылетел с чертовой мельницы, помчался галопом по ощерившемуся хищной щетиной жнивью и залег в яр… стихло…
Промокший, продрогший, я шел дальше. Слева склонился замшелый крест, на кресте — ворон. Он захрипел, закаркал и улетел… Миновал крест. Через поля наперерез волочился исхудалый пес. Жестко торчащие ребра практически пронизывали впалые бока животного. Мне стало жалко собачонку, и я приблизился, чтобы бросить ему горсть черствого хлеба, но в тот же миг дикий страх заставил меня отпрянуть: в лихорадочных, налитых кровью глазах зверя сверкало бешенство. Я отошел в сторону.
Он помчался дальше, устилая дорогу кровавой пеной.
— Бешеный пес, — процедил я сквозь зубы, непроизвольно хватаясь за первый попавшийся камень.
— Глупец, — зашипело что-то в ответ, — глупец, ведь это же твой кум — безымянный брат.
Я озяб теперь так, что с трудом волочил онемевшие ноги. Проходя небольшую дубраву, я заметил среди ободранных, голых стволов группку людей, сидящих на поляне у яркого огня. Молочный густой дым выпускал свои белые щупальца из-под пучков хвороста, сухих веток и листьев, из которых был сложен костер, и, пресмыкаясь своим мягким телом, лизал землю, опутывал змеиными кольцами заросли дубняка, клубился в вихрях, ласкал хищные прелести терновника и чертополоха.
Я попросил сидящих вокруг него людей пустить меня погреться у огня. Они были такими же оборванцами, как и я, и имели подозрительный вид. Встревоженные моей просьбой, они посмотрели на меня с интересом, с недобрым блеском в лихих глазах, но, заметив бедняка, сардонически, с пренебрежением, ухмыльнулись. Пожилой, угрюмого вида, мужчина с издевкой процедил:
— Нет места. Катись к черту!
Я свернул на дорогу. Протяжный издевательский смех, бранный и колкий, несся за мной следом и еще долго, очень долго сопровождал меня своим едким хихиканьем.
А между тем сделалось еще холоднее. Дождь выливал целые каскады на вязкую от сырости землю; длинные, налитые слезами струны распростерлись между небосводом и заплаканными полями; то и дело ветер разрывал их, рассеивал на мелкие капли и сек мокрыми косами дождя придорожные деревья. Вдруг стемнело: мрачные осенние сумерки быстро спускались на рыдающий мир с лицом, прикрытым уродливой ладонью. Только вдалеке, у самого горизонта алел закат, но и его укрывали от моего взора посиневшие занавеси, сотканные из облаков, которые плотно смыкались над пурпурным солнцем.
С чувством облегчения я свернул с тракта на боковую тропинку, чтобы добраться до полуразрушенного гумна[292], которое показалось в стороне. Сначала передо мной темнели только смутные очертания чего-то покосившегося и сгорбленного. Постепенно контур проступил сильнее, формы выделились, и из ночного мрака вынырнул старый, полуразвалившийся кирпичный заводик. Старенькое здание склонилось низенько-низенько — так, что основательно разрушенный навес, покрытый гонтом[293], почти касался своим трухлявым крылом земли. Почва вокруг была утоптана и тверда. Обходя строение со всех сторон, я искал подходящее место для ночлега.
Пока что была, по крайней мере, крыша над головой — но какая крыша — скорее, решето. Видимо, многолетние ливни разъели гонт и тес, которые были самым отчаянным образом иссечены и пропускали дождевую воду. На земле кое-где валялись куски кирпича, ощеривались битые черепки, громоздились груды пористого печного шлака, осколки стекла и ржавого железа. Посередине небольшая куча мусора пестрела коричнево-рыжим оттенком битого кирпича, смешанного с другими обломками.
Я решил устроиться как можно удобнее. Несколько прогнивших поперечных балок, грозивших обрушиться от малейшего порыва ветра я вырвал из изрешеченного потолка. Падая, они раскалывались на мелкие щепки. Теперь у меня было превосходное топливо, причем трута[294] оказалось в избытке. Следовало еще оградиться от срывающейся то и дело бури. Оставшиеся кое-где обломки кирпичей и собранные поблизости чьей-то неведомой рукой камни послужили мне материалом для возведения защитной стенки, которая опиралась на один из столбов, что поддерживали свод. Аналогичным образом мне удалось соорудить небольшой очаг или, скорее, яму, обложенную по краям кирпичом и щебнем. При помощи безотказного кремня я развел костер. Кое-как укрытый от свирепствующего ненастья, скрюченный, закутанный в лохмотья, я грелся. Ломоть сухого хлеба, завалявшийся в суме, пришелся мне на ужин. С трудом пережевывая, я вперил взгляд в дрожащее, беспокойное пламя… Удивительно, как огонь способен приковывать к себе! Можно так часами неотрывно смотреть, без мысли, без движения. Подобным очарованием обладает вода в стихийной форме огромных масс. Помню, как однажды, сидя у большой реки, я не мог отвести глаз от тихо колышущихся волн; взгляд скользил по водам и лился вместе с ними. Я чувствовал необузданное желание предаться воде — желание сладостного отдохновения в родных пенатах.
Как-то раз, убаюканный коварным шелестом высоких волн, окаймленных серебряной пеной, я уснул. И тогда удивительные сновидения посетили меня — грезы, которых самый обыкновенный сон не приносит. У меня было ощущение чего-то неопределенного, неимоверно гибкого, что проникало повсюду, будоражило всю мою сущность, тесно связывая ее с огромным естеством земли. Извилистые, упругие волны текли сквозь тело, а в них клубились какие-то движения, тонкие, как мысль, эластичные, как мяч… Я ощущал их, но не с помощью чувств — те спали сном свинцовым, неодолимым — я чувствовал их всем своим нутром, тончайшими волокнами нервов, их сплетенной в тысячи узлов сетью, пронизывающей все мое тело.
