Я тут решил зайти еще к Эдвину. А у него уже новый любовник живет, какой-то отвратительный! Быстро же он меня забыл! А Эдвин сам разжирел, как кабан и все лежит, у него что-то с позвоночником еще в молодости было. И вот теперь такие последствия. Я еще в тот раз заметил, что он совершенно не может терпеть голод, ему надо сразу что-нибудь съесть. Ну вот он и жрал, жрал, а теперь такой стал — ужас! Недаром, это его Бог наказывает. Боженька не фраер, так Веня любит говорить. Я вообще-то считаю, что не только во мне тут дело. В конце концов, мы не муж и жена! Но то, как он поступил с Веней, просто непорядочно. Ведь Веня тогда ему привез несколько этюдников на продажу, конечно, и еще картину какого-то там художника, работы которого очень ценятся на Западе. И все это Эдвин должен был продать за тысячу марок. Но когда Веня уехал, он, очевидно, решил, что это ему такой подарок. За то, что он позволил Вене пару дней поспать на его простынях, на которых, кстати, была засохшая кровь, он даже их постирать не догадался, а скорее всего, денег на прачечную пожалел. И он кинул Веню на тысячу марок! Это же надо! И Веня так от него ничего и не смог добиться! Но я, конечно, в это дело не мешался, мое дело сторона! Хотя Веню мне было жалко!
Меня Эдвин. конечно, пригласил к себе на квартиру и сказал тому педику, чтобы он нам сварил кофе. Мы посидели, выпили кофе, причем тот его друг так все время вертелся и хихикал, что даже чашку свою опрокинул. Правда, он у него хорошо выдрессирован и дисциплину понимает — сразу же на кухню побежал за тряпкой и старательно вытер. А Эдвин его потрепал по заднице. Задница у того, правда, аппетитная такая, круглая. Ну и Эдвин мне сказал, что ему звонил Веня. А я-то про Веню ничего не слышал уже давно, мы с ним поссорились еще перед тем как я уехал из Ленинграда. И Веня, оказывается, звонил-то ему из Америки, я думаю, все еще надеялся получить свои марки, но не на того нарвался, у Эдвина из глотки ничего не вырвешь, что туда попало.
Веня в Америке устроился работать посудомойкой в одном баре для наших, ну там со столов стирает, подбирает всякие объедки, конечно, все же это ему как прибавка к жалованью. Я так понял, что он, вроде бы, с хозяином сошелся, хозяин тоже какой-то старый, замшелый, таким обычно мальчики нравятся, а Веня уже сам не первой свежести. Наверное, здесь какое-то вранье. Я подозреваю, что этот его хозяин — негр. Негру все равно, он может и крысу трахнуть, когда ему сильно захочется.
Наверное, я Веню больше никогда не увижу, мне даже грустно стало. Эдвин мне сказал, что у него есть один приятель, очень богатый старик, он живет на Курфюстендаммштрассе, и Эдвин мне дал его адрес. Он сказал, что у него большой дом и несколько машин, и у него раньше была жена и дети, а теперь жена умерла, а дети выросли, и он может жить в свое удовольствие. Он всегда любил мальчиков, но скрывал, только Эдвин был его любовником и знал все это. Он-то Эдвину в свое время и помог здесь остаться. Теперь ему нужен друг, но, конечно, на содержание он не возьмет, это исключено, но он будет помогать и на работу устроит. Он мне показал фотографию этого старика. Он там сидит за столиком с собачкой, а на заднем плане его дом. Он такой морщинистый, но загорелый, крепкий старикан в железных очках. Мне даже он чем-то понравился. Эдвин мне посоветовал сразу пойти, а то вдруг еще кто-нибудь опередит.“
x x x
Маруся с Гришей часто мечтали, как у них будет машина, и они будут в ней сидеть, и как там будет хорошо, тепло и приятный запах. Но машины у них тоже не было, хотя мама все повторяла, что вот отец защитит диссертацию и купит „Жигули“. Она очень этого ждала и даже завела дома такую стенную газету; где записывала, сколько дней осталось до защиты. И когда, наконец, отец диссертацию защитил, она большими красными буквами написала: „Ура! Ура! Защита диссертации! Ни одного черного шара!“ Как раз перед этим выяснилось, что у отца есть любовница, и мама устроила ужасный скандал, и стала требовать развода. Отец ушел в рейс и она начала переносить из дома к бабушке разные вещи. Маруся помнила, как они с мамон шли по улице и несли портфель из кожи крокодила, а какой-то незнакомый мужик пощупал его, а мама на него заорала. Потом оказалось, что у отца дела по службе идут в гору, и что, может быть, он даже наконец-то поедет за границу, и мама передумала. Она решила подвергнуть его публичному позору, но не разводиться с ним Она звонила всем знакомым и рассказывала о том, как он ее обманул. При этом она рыдала и повторяла все с начала до конца. Маруся все это слышала. Как раз в то время Маруся ходила к Анеточке и однажды, вернувшись домой, она каталась по кровати и кричала: „Мне завидно, завидно!“ Маме было не до нее, хотя Маруся и заметила, что ей неприятно. Потом Маруся украла у Анеточки колечки, они были разноцветные, зеленые, синие, красные, фиолетовые, и сверкали чудесными огнями. Маруся сперва долго любовалась ими в углу своей комнаты, а потом сказала маме, что нашла их.
Гриша достал из пачки еще одну сигарету, и Маруся закурила с ним, хотя она уже обкурилась, и во рту был неприятный привкус „Ну так вот, — Гриша значительно посмотрел на нее, — а потом опять ко мне приходил Он! Он сказал, что они за нами уже давно наблюдают, даже когда был жив отец, они наблюдали за отцом. Помнишь, отец рассказывал, как он плавал первым помощником, и у него на судне чуть не повесился боцман. Он тогда тоже спал. и вдруг его будто что-то толкнуло, он встал и пошел на палубу.“ Гриша задумался и обернулся к Марусе. „Видишь, и ко мне они тоже приходили по ночам. Очевидно, они любят ночь, им не нравятся дневной свет и суета. Ну так вот, они тогда шли в Атлантику.
И он увидел в углу на скамейке какую-то скорченную тень. Это был боцман, он уже и до этого был какой-то странный, все ходил, закатив глаза, и ни с кем не разговаривал. Так вот, он свой поясной ремень накинул на трубу и так закрепил, а другой конец себе на шею, и так сидел и тянул. Он уже весь скорчился и посинел, еще немного, и ему уже бы ничего не помогло. Откинул бы концы и добился того. чего ему так хотелось. Отец тогда сразу же снял с него этот пояс и стал делать ему искусственное дыхание. Тот задышал и застонал. Отец сразу же вызвал докторишку, и тот его взял к себе. И до конца рейса этот боцман был заперт в каюте, там его связали, и он так и сидел. Конечно, ему приносили поесть, ну там суп, котлеты, компот, все это приносили. А когда пришли в Вентспилс, сразу же его сдали. Отец мне рассказывал этот случай, но он тогда и подумать не мог, что это „они“ ему помогают. А „они“ мне сказали, что им тогда стало жалко отца, такой хороший человек, и такая неприятность может выйти. Ведь если бы боцман повесился, представляю, что было бы с отцом. Ведь ему точно бы визу закрыли, и он до конца своей жизни плавал бы в портофлоте. Он сам так все время говорил. А они ему помогали, если он хорошо себя вел, если он не нарушал гармонию — так мне тот мужик сказал, ну, инопланетянин. Им самое важное в человеке — гармония, и во мне они ее тоже обнаружили. А отцу они не помогли, когда он болел, потому что он был связан с КГБ, и на меня все время стучал. Это для них и есть — самое страшное нарушение гармонии. Такого они не прощают.
Вот тут я недавно встретил своего школьного дружка — Николяса, так он мне рассказал, что Иванбрес — этот тоже со мной учился в одном классе умер. Я очень удивился, как это умер, ведь он же еще совсем молодой и был здоров, ничего у него не болело. Оказывается, они с Николясом и еще с другими придурками ужасно перепились, взяли ящик портвейна, что ли, самого дешевого. А это ужасная гадость, от него голова становится такая мутная, и ничего не соображаешь. И там еще были бабы из нашего класса, самые бляди, они с ними постоянно сношались, еще в школе начали. И Иванбрес решил им показать, какой он крутой. Он решил прыгать из окна кухни на балкон комнаты. И Николяс тоже захотел. И они открыли окно. Ну бабы стали визжать, а это их еще больше завело. Николяс прыгнул, он такой ловкий, и как раз попал на балкон, бабы зааплодировали и стали его целовать взасос. Иванбрес тоже разбежался, но то ли он разбежался недостаточно, то ли слишком пьяный был, но только он не допрыгнул, всего на сантиметр, упал вниз, а там, между прочим, пятый этаж, и разбился. Умер сразу же. „Скорая“ его только на носилки положила, закрыли простынкой с головой — и прощай Иванбрес. В среду похороны. Ну как ты думаешь, как это им в голову могло прийти — именно так прыгать? Ведь это не такое простое развлечение, до этого просто так не додумаешься. Это так в голову не придет. Как ты думаешь, а?“ И Гриша вопросительно посмотрел на Марусю. Маруся пожала плечами. Она помнила всех товарищей Гриши. У Гриши на них были заведены досье, и она знала об их телефонных разговорах и отношениях с девочками. У Иванбреса было землистое лицо и вытаращенные бесцветные глаза. Он часто рассказывал Грише о Кирпичниковой из шестого класса, что она блядь, что у нее есть взрослые мужики. И что если ей заплатить, то она даст. Она уже сосала у Николяса, и он остался очень доволен. Гриша хихикал и поддакивал, а потом подробно записывал эти разговоры и вкладывал их в досье. Память у него была очень хорошая. Потом в школе разразился ужасный скандал. Иванбрес и Николяс учились тогда в восьмом классе, и вот они купили две бутылки портвейна и их выпили. Гриша тогда любил повторять: „Кто пьет портвейн розовый, тот ляжет в гроб березовый!“ А потом Николяс и Иванбрес, совершенно пьяные, сделали себе из веревок длинные хлысты и пошли на Ленинский проспект. Тогда была весна, канун 22-го апреля, поэтому везде были выставлены портреты членов Политбюро. И они шли прямо по лужам и по грязи. Эти хлысты волочились за ними и они с размаху стегали ими по нарисованным лицам. На них оставались грязные полосы. Но долго это развлечение не продолжалось. Подъехал милицейский газик, оттуда выскочили разозленные менты и, заломив им руки за спину, затолкали за решетчатую дверь и увезли в отделение. В отделении их долго расспрашивали, кто их этому научил, нет ли у них знакомых за границей, как они вообще до такого додумались, если правда, что их никто не подучивал. Но они только размазывали сопли по лицу и старались зареветь. Потом вызвали родителей. Дело стало принимать серьезный оборот, им шили „политику“. Отец Иванбреса был в ужасе, он долго разговаривал с начальником отделения, и ему с трудом удалось того уговорить, и делу не стали давать ход. Все, вроде бы, кончилось благополучно, но Иванбрес на радостях очень много трепался, и история дошла до Гриши. Гриша все записал в досье, а потом дал почитать отцу. Марусе было неизвестно, получили ли эти сведения в КГБ. Но только ни Николяс, ни Иванбрес после школы никуда не поступили, хотя Николяс учился хорошо, а у родителей Ивабреса были связи. Николяс устроился продавцом в мясной магазин, а Иванбрес вообще нигде не работал, его содержали родители.
