Переполняемы чувствами, с которыми он уже не в состоянии был справиться, король свалился с седла на землю, встал перед своим конем на колени, склонил голову и начал напряженно молиться. А голос дьякона все пел и пел, а призрачные витражи, казалось, ожили, и Филипп мысленным взором своим уже различал картины предстоящего ему Страшного Суда.
Король стоял на коленях, рыдал и молился.
И вдруг чьи-то очень мягкие, очень добрые губы коснулись сначала королевской щеки, а затем принялись и за королевское ухо, щекотно пожевывая его. Филипп очнулся и увидел, что это его верный конь шалит. Потрепав старого друга по гриве, король огляделся и увидел, что видение исчезло и что он вновь оказался на обычной лесной поляне. Видение исчезло также внезапно, как и явилось. Уже собираясь встать и вновь сесть в седло, чтобы выбраться, наконец, к замку, Филипп вдруг заметил на другом конце поляны странную фигуру. Ему показалось, что это женщина, крестьянка, которая случайно забрела в глухие места. Однако в очертаниях фигуры Филипп узнал какие-то только ему известные изгибы. В первое мгновение король не придал своему неясному ощущению никакого значения. Он сунул ногу в стремя и готов был уже взлететь в седло, когда догадка, нежная, как перо голубки, слегка коснулась его сознания, коснулась, как касается лишь птичье перо невозмутимой зеркальной поверхности лесного озера, но и этого было вполне достаточно, чтобы сначала образовался один круг неясных ассоциаций, затем другой - третий. И тогда король почувствовал, что сердце его остановилось. Боль пронзила все существо его, и в следующий момент ему просто нечем было дышать. Сейчас в эту мучительную минуту узнавания королю не хватило бы всего воздуха его милой, его дорогой Франции, чтобы наполнить неожиданно опустевшие легкие. До нестерпимой боли, до физической близости, до первой пролитой крови девственницы, до пота, что сливался с её потом, ощутил король, что на другой стороне поляны стоит и смотрит на него бесконечно близкий, бесконечно дорогой ему человек, без которого можно было хлестать папу по щекам, грабить Тамплиеров и заниматься колдовством, создавая из грязи и глины легатов-законников.
Только сейчас король ощутил всю силу сиротства своего, понял истинную причину всех безумных деяний своих, продиктованных отчаянием, собачьей тоской и бессонными ночами, когда всякая нечисть повадилась захаживать к нему в покои, как к себе домой.
Он стоял и спокойно ждал, ждал, когда умрет, потому что просто нечем было дышать, потому что просто незачем было жить. И эта короткая мучительная минута показалась бесконечной и ничего лучшего не испытывал король за последние годы. Как сладостно, как хорошо было сидеть вот так в седле и ждать, ждать когда умрешь от удушья, при этом даже не замечая, какая это, должно быть мучительная смерть. Вот Она стоит и смотрит на него, своего короля, своего супруга, и ждет, ждет, когда пробьет час, и они вновь будут вместе в раю или в аду - неважно. Она ведь замолвит за него словечко, и Бог простит короля за все его прегрешения, потому что его любовь к ней и есть его Прощение, его Благодать, его Вера и его Крест.
Король сидел, и кожа его становилась синей. Он чувствовал, что в жаркий летний полдень все члены его охватил могильный холод. Ярко и щедро освещенный безжалостным солнцем, которое, как немигающее око взирало сейчас на все с высоты небес, король продолжал неподвижно сидеть в седле и ждать прихода собственной Смерти. Филипп очутился в самом заколдованном, в самом напряженном месте своего королевства, где мертвые встречались с живыми, а живые - с мертвыми. Здесь, в этом лесу, проходила граница между миром видимым и миром невидимым, и король по Воле Свыше оказался сейчас у опасной черты.
Но королева сжалилась над своим повелителем, и как ей не хотелось удержать супруга своего в мире теней, она смогла преодолеть свое желание и послала умирающему воздушный поцелуй, который позволил монарху вновь вдохнуть в себя теплый летний, лесной воздух.
Пришпорив коня, Филипп решил как можно быстрее очутиться у противоположного края поляны. Но никакой женщины он там не увидел. Лишь неподалеку в солнечных бликах мелькнул изящный силуэт испуганной лани.
По приказу короля Ногаре выследил несчастного графа д'Эвро, который, не замечая шпиона, пустился в нежные разговоры со своим таинственным и обворожительным созданием о четырех ногах. На следующий день верный слуга точным выстрелом из арбалета положил конец дурным слухам. Вместе с королем Ногаре благополучно вернулся в Париж, где их ждал процесс Тамплиеров, а граф д'Эвро испытал тяжелейшее душевное расстройство, когда обнаружил свою любимицу мертвой, да ещё наполовину объеденной волками и лисицами. Брат короля проклял всех браконьеров на свете и в назидание повесил двоих сервов на самом высоком донжоне, дабы трупы сии были видны по всей округе.
XV
ОБЕЗЬЯНА НАЧИНАЕТ ГРЫЗТЬ ОРЕХИ
По тайному распоряжению короля, решившего не дожидаться исхода затянувшегося процесса, 54 Тамплиера были вывезены на телегах в поле в окрестностях Парижа, неподалеку от монастыря Сент-Антуан, и там сожжены на костре.
Через несколько недель ещё четверо Тамплиеров нашли свою смерть на костре; а прах бывшего казначея парижского Тампля Жана де Тура был извлечен из могилы и сожжен. Король хотел всполошить не только мир живых, но и мир мертвых. Ему не терпелось разозлить Бога на столько, что бы тот как можно скорее призвал его на свой суд. Может быть, после всех юридических проволочек ему все-таки разрешат увидеться со своей Жанной, хотя бы на короткое время. Как помазанник божий и внук святого он вполне мог рассчитывать на подобную милость. Какие гости посещали отныне королевскую опочивальню во время бессонных ночей уже не знал никто, а бедного графа д'Эвро во дворец больше не приглашали.
Вскоре ещё девять человек были сожжены в Санлисе по приказу совета в провинции Реймс.
Сколько-нибудь точный список сожженных просто невозможно составить. Сопротивление было окончательно сломлено и наступила очередь самого Жака де Моле.
Подлинное свое завершение процесс Тамплиеров получил в 1314 году. 18 марта кардиналы созвали в Париже специальный совет. Перед этим советом предстали Жак де Моле, Гуго де Пейро, Жоффруа де Гонневиль и Жоффруа де Шарне. Папа предал Тамплиеров, собственноручно подписав приговор руководителям ордена.
Сцена совета одним из современников была описана следующим образом: "Поскольку все четверо прилюдно и добровольно признались в преступлениях, вменявшимся им в вину, и не отрицали своих первоначальных показаний совет тщательнейшим образом рассмотрел множество сопряженных вопросов и, заседая во дворе собора Нотр - Дам в Париже, в понедельник после дня св. Георгия, вынес решение, согласно которому они приговаривались к пожизненному тюремному заключению в особо суровых условиях. Но, увы, когда кардиналы уже сочли дело закрытым, совершенно неожиданно двое из осужденных, а именно Великий Магистр и приор Нормандии, выступили с ошеломившей всех самозащитой, обращая слова свои к кардиналу, который только что прочитал проповедь, и архиепископу Санскому, и вновь отреклись от своих показаний, сделанных ранее, а также от всего того, в чем когда-либо признавались".
- Я хочу обратиться к совету, - начал Магистр. Он знал, что отныне каждым новым произнесенным словом он сам подписывает себе смертный приговор. Отречься от признаний в ереси - это самое страшное обвинение по тем временам по отношению к подсудимому. Но сейчас можно было говорить, ибо корабли уже достигли своей цели. И теперь можно было открыто защитить старый, как сам Магистр, развалившийся Храм, дабы новому Храму было чем гордится. Магистр встал. И никто из собравшихся ещё и предположить не мог, что будет дальше. Магистр встал и видел теперь, как на губах кардиналов начала расцветать презрительная усмешка как к лжесамоубийцам, которые ищут всегда места в реке, где помельче. Магистр продолжал молчать. Он думал, что их, иерархов ордена, тоже четыре, как и тех простых рыцарей, которых до смерти замучили в подвалах инквизиции. Магистр специально выдерживал паузу, чтобы братья смогли опомниться и встать вместе с ним. Но они сидели. Сидели и терпеливо ждали. Чего? Неужели братья предали его? Пауза явно затянулась. Магистр видел, что кардиналы продолжают ухмыляться. Мол, погеройствовал и ладно. Дело сделано и тюрьма лучше, чем костер. Предали. Предали в такую минуту. Предали!! Неужели они решили продолжить свое жалкое существование в обществе тюремных крыс, вместо того, чтобы сгореть всем вместе ярким ослепительным факелом и чтобы при этом искры до неба? А усмешка все расцветала и расцветала на губах кардиналов, все нелепее и нелепее становилась затянувшаяся пауза. И тут Магистр почувствовал, как его туники коснулись старческие скрюченные пальцы. Это был приор Нормандии. Он тянул тунику на себя и делал какие-то знаки. Магистр не сразу понял, в чем дело. "Помоги встать! - еле слышно прошептал сидящий внизу старик. - Помоги, слышишь!" Ему просто нужно было опереться на руку друга, чтобы оторвать от ненавистной скамьи свое исстрадавшееся, свое измученно в конец и ставшее таким непослушным тело. И тогда они встали. Встали оба. Обнявшись, два дряхлых рыцаря стояли и смотрели в глаза своим судьям. Жалкое и величественное зрелище. А два других старца смотрели теперь вниз, боясь поднять свои головы. Им было сейчас одиноко и стыдно, стыдно оттого, что они так и не смогли протянуть руки своей к спасительной тунике Магистра, не смогли уцепиться за неё скрюченными пальцами своими, чтобы оторвать отяжелевшие от страха зады от деревянной скамьи, из которой делают во Франции пустые бочки для вина, что обычно на долгие годы остаются пылиться в заброшенных подвалах старинных замков, чьи хозяева уже давно тлеют в могиле.
