— Пусти,— кричит она и в свою очередь хватается за крест, точно в этом усилии ее спасенье. Это маленький крестильный крест, который она никогда не снимает и о котором никогда не думает. Она совершенно равнодушна к нему и носит его по старой привычке с раннего детства. С ним не связано никаких воспоминаний, но сейчас она не может, не должна снимать его. Суеверный ужас придает ей силы, и они падают на диван, хрипя, задыхаясь, напрягшись в большом усилии, готовые задушить друг друга.
— Пусти,— хрипит она.
— Отдай.
— Пусти.
Они падают на пол, но тотчас же Ланская выскальзывает из его рук и бежит в другой конец комнаты. В руке у нее разорванная цепочка и крест. На шее тонкий кровавый след — червонная нить и два синих пятна от укуса.
Он встает вслед за ней. Лицо его серо. Он идет к столу, садится и говорит глухо, но холодно-спокойно.
— Если ты сейчас же не отдашь его, я прикажу арестовать тебя.
Она переводит дыхание и отвечает, издеваясь:
— Арестуй.
— Я устрою вам очную ставку и скажу, что ты во всем созналась. Я позову его сейчас, пусть он полюбуется на свою любовницу.
Он смотрит на нее в упор: перед ним растерянная, полуобнаженная, в синяках, женщина. Она хочет что-то сказать, но останавливается на полуслове, злая улыбка становится испуганной и жалкой. Долгая напряженная пауза.
— Бери,— наконец говорит она, подходит к нему и бросает на стол цепочку и крест.
У нее сейчас усталое, бескровное, убитое лицо. Он притягивает ее к себе на колени и целует укушенное место на груди.
— Кокаину,— говорит она и смотрит на него собачьими, преданными глазами.— Где кокаин?
Он протягивает ей новый грамм.
Через минуту она закидывает ему на плечи руки, глаза ее горят глубоким, сухим, внутренним светом.
— Целуй,— говорит она и в голосе ее желание: разве я тебе не нравлюсь? — Вот так.
И когда он тянется к ней, она уже стоит рядом и шепчет:
— Исполни, что обещал и тогда…
Пальцами она, как кошка, цепляется за край стола, рот оскален. Под абажуром свет чрезмерно ярок, и грудь ее кажется неестественно белой.
Он торопливо берет карандаш, открывает папку и на последнем листе размашисто и крупно пишет красным по белому:
«Освободить из-под стражи».
Эти слова навсегда останутся в ее памяти.
1
Генерал не может заснуть. Вот уже три часа после свадьбы, как уехала Лизочка к своему управделу, а он не спит. Ворочается, кряхтит, открывает глаза, минут пять лежит, глядя в ночную муть перед собой, потом, пытаясь не скрипеть кроватью, чтобы не разбудить жену, опускает ноги на пол и идет босой на цыпочках в столовую. Там он щелкает выключателем, дает свет, смотрит на запыленные в люстре лампочки — из них три перегорели, горят только две — одна угольная, другая — «Осрам» {103},— стоит, смотрит, щурит глаза, качает головой, потом тушит свет и зажигает его снова.
— Ерунда,— бормочет он.
Опять тушит, опять зажигает.
— Эдисон выдумал… {104} Ерунда.
Закладывает руки за спину, прохаживается по комнате вокруг стола — в кальсонах и ночной рубахе навыпуск,— сначала справа налево, потом слева направо.
У него чешутся пятки. Прохаживаясь, он разминает ноги, ударяя их друг о дружку. Все окружающее чрезвычайно его занимает; он приглядывается, присматривается, считает стулья, каждый раз сбиваясь со счета. Их должно быть двенадцать, а сейчас — семь.
Где могут быть остальные? Он напрягает память, начинает раздражаться — кровь глухо приливает к шее,— тянет себя за бороду, выщипывает волосок за волоском, но тотчас же замечает на стене картину — рисунок Лизочки в золоченой раме — спичечная коробка, на ней дымящаяся папироса. Это она рисовала, когда училась в шестом классе Бобруйской гимназии… Лизочка.
Кряхтя, берет генерал один из семи стульев, приставляет к стене, влезает за него, поправляет раму, пыль сыплется ему на бороду. Из-за рамы падает на пол сверток.
— Дурак,— шепчет генерал,— дуракус.
Слезает со стула, шарит по полу.
— Вчера я сам их туда запрятал. Дурак…
В свертке колода карт. Карты нельзя держать дома. За них можно уплатить штраф, даже «отсидеть». Генерал любит раскладывать пасьянс, а генеральша сердится. Чтобы успокоить ее, он придумал прятать их каждый раз в новом месте и тотчас же забывал.
— Что за штукенция,— ворчит он,— не понимаю, отлично помню, положил сюда, вот нету… Чего-с?..
2
За окном темень, тишина, враждебный мир. В комнате светло. Попахивает вчерашним обедом, сном, летает комариный писк почивающей генеральши, шуршат под потолком в кругу света встревоженные мухи.
Генерал сидит в голове стола, на помятой пятнистой скатерти раскладывает пасьянс.
Это особенный пасьянс — для него нужна вся ширина стола.
Размещая карты, генерал грудью наваливается на стол, фукает от натуги, тянется рукой то вправо, то влево, топыря короткие, волосатые, с пожелтевшими ногтями пальцы.
Лицо его сосредоточенно и серьезно, губы под спутанными заспанными усами шлепают над беззубой челюстью, глаза по-детски внимательны.
— Перекинем,— говорит генерал, перекладывая в колоде верхнюю карту вниз,— поможем судьбе. Выкрутон — с вашего позволения, без этого нельзя. Не раз-ре-ша-ет-ся. Ведь вот подлец Томилин, как умел передергивать — не заметишь. А честнейший парень. Благороднейший! Красавец, говорун, строевик… Что он там за Лизочкой ухаживал — это, конечно, вздор, бабьи сплетни… А все-таки… Бу-бу-бу, бу-бу-бу.
Генерал замолкает, опускает голову, смотрит пристально на валета червей. В глазах у него рябит. Мурашки бегают по векам. Он смахивает их кистью руки, но это не помогает…
— Разрешите, господин полковник, у вас Лизочку похитить. Мы с ней думаем новые страны открывать по Березине.
— В мое время этого не спрашивали, господин поручик. Увозили — и все тут.
— А ты не будешь плакать, папка? — спрашивает Лизочка и трется щекой о сюртук…
Он собирает поспешно со стола карты, завертывает в обрывок газеты, встает, сосредоточенно думает, куда бы их спрятать, но какая-то другая мысль мешает ему сосредоточиться.
— Ну да, конечно. Чего-с? Вы что-то хотите сделать?
— Ерунда-с. Форменная ерунда! И нечего об этом. Ничего! Опоздали. Не торопитесь, опоздали, генерал!
Глаза все еще в тумане. Ощупью идет старик к буфету, шарит по полкам. В дальнем углу, под салфеткой, он находит кусок чурека, жадно ест его, жует остатками зубов, горбится, спешит.
«Сударыня моя, их превосходительство, завтра ругаться будут,— думает он,— а на каком основании? Ей достопочтенный зять реквизнет. Ничего. Бедные родственники — с благодарностью».
3
В передней раздаются шаги. Кто-то, стараясь не шуметь, закрывает дверь на лестницу и проходит в соседнюю комнату.
Генерал подымает голову, прислушивается. Во рту недожеванный чурек.
Скрипит передвигаемый стул, все затихает.
— Явилась,— бормочет старик,— Психея {105}.
Проглатывает кусок и идет к выключателю, но внезапно через стену до него доходит придушенное всхлипывание. Он останавливается, смотрит на дверь в передней, силится что-то понять. Плач то затихает, то усиливается. Генеральское сердце бьется сильнее, кровь снова подымается в затылку. Старик хмурит брови, борода его ползет в сторону, глаза таращатся. Он топочет босыми ногами к двери, распахивает ее в переднюю, кричит охрипшим басом:
— Чего-с?
В передней темно. Из комнаты Ланской тянется тусклая полоса света. Она проходит через щель.
— Чего-с? — повторяет генерал.
Но плач не умолкает. Он становится тише, точно его стараются заглушить, закрыв лицо руками или уткнув лицо в подушку.
Старик забывает, что он в одном нижнем белье. Слышит только беспомощное это всхлипывание и не может остановиться, не имеет права. Открывает вторую дверь, стоит, расставив ноги, в длинной белой рубашке, с голой волосатой грудью. Мурашки мешают ему увидеть. Он поводит головой по комнате и едва-едва замечает, наконец, Ланскую.
Она сидит спиной к нему перед зеркалом, упав головой и грудью на руки, вытянутые вдоль стола. Худые плечи прыгают, обесцвеченные волосы под боковым светом кажутся седыми.
Минуту старик всматривается в плачущую, выставив вперед мочальную бороду; сам хорошо не знает — Лизочка ли это или Ланская? И та и другая вместе. Мохнатые брови ползут к переносице, глаза уходят глубже, нижняя губа отвисает.
Он начинает сопеть носом, круто поворачивается к двери, но тотчас же снова оглядывается на Ланскую.
Лицо его строго, глаза пристальны, он даже кажется выше, когда подходит к Зинаиде Петровне и стоит над ней. Потом медленно проводит рукою по волосам плачущей и молча поспешно тыкается шершавыми губами в ее лоб.
