Эта Жервеза каждый день являлась к madame Бюжар, и, оставив у нее ребенка, отправлялась развозить свои продукты, а потом заезжала к ней снова, выпивала стакан кофе, брала ребенка и с купленным для супу куском мяса спешила домой. Дорушка несколько раз видела у madame Бюжар Жервезу, и молочная красавица ей необыкновенно нравилась.
- Это Марии,- говорила она Долинскому,- а не мы, Марфы, кажется, только и стоющие одного упрека... Может быть, только мы и выслужим за свое марфунство.
- Опять новое слово,- заметил весело Долинский,- то раз было комонничать, а теперь марфунствовать.
- Всякое слово хорошо, голубчик мой, Нестор Игнатьич, если оно выражает то, что хочется им выразить. Академия наук не знает всех слов, которые нужны,- отвечала ласково Дора.
Быстро и сильно увлекаясь своими симпатиями. Дора совсем полюбила Жервезу, вспоминала о ней очень часто и говорила, что она отдыхает с нею духом и не может на нее налюбоваться.
В то время, когда с Долинским познакомился Кирилл Онучин, у Жервезы случилось горе: муж ее, впервые после шести лет, уехал на какую-то очень выгодную работу на два или на три месяца, и Жервеза очень плакала и грустила.
- Он у меня такой недурненький, такой ласковый, а я одна остаюсь,-наивно жаловалась она тетке Бюжар и Дорушке.
- Ай, ай, ай, ай! - говорила ей, качая седою головою, старушка Бюжар.
- Ну, да! Хорошо вам рассуждать-то, - отвечала печально, обтирая слезы, Жервеза.
Горе этой женщины было в самом деле такое грациозное, поэтическое и милое, что и жаль ее было, и все-таки нельзя было не любоваться самым этим горем. Дорушка переменила место прогулок и стала навещать Жервезу. Когда они пришли к "молочной красавице" в первый раз, Жервеза ужинала с сыном и мужниной сестренкой. Она очень обрадовалась Долинскому и Доре; краснела, не знала, как их посадить и чем угостить.
- Милочка, душечка Жервеза, и ничего больше,- успокоивала ее Дора.-Совершенно французская идиллия из повести или романа,- говорила она, выходя с Долинским за калитку дворика,- благородная крестьянка, коровки, дети, куры, молоко и лужайка. Как странно! Как глупо и пошло мне это представлялось в описаниях, и как это хорошо, как спокойно ото всего этого на самом деле. Жервеза, возьмите, милая, меня жить к себе.
- Oh, mademoiselle, как это можно! Мы не умеем служить вам; у нас... тесно, беспокойно, - уверяла "молочная красавица".
- А вот, mademoiselle Дора думает, что у вас-то именно очень спокойно.
- Oh, non, monsieur! {О, нет, мосье! (франц.)} Коровы, куры утром кричат, дети плачут; мой Генрих тоже встает так рано и начинает рубить дрова, да нарочно будит меня своими песнями.
- Но теперь ваш Генрих не рубит вам дров и не поет своих песен?
- Да, теперь он, бедный, не поет там своих песенок.
- А, может быть, и поет,- пошутила Дора.
- Поет! Ах, нет, не поет он. Вы ведь не знаете, mademoiselle, как он меня любит: он такой недурненький и всегда хочет целовать меня... Я просто, когда только вздумаю, кто ему там чистит его белье, кто ему починит, если разорвется его платье, и мне так хочется плакать, мне делается так грустно... когда я только подумаю, что...
- Кто-нибудь другой там вычистит его белье и его поцелует?
- Mademoiselle! Зачем вы мне это говорите? - произнесла, бледнея, "молочная красавица", и кружка заходила в ее дрожащей руке. - Вы знаете что-нибудь, mademoiselle? - спросила она, делая шаг к Доре и быстро вперяя в нее полные слез и страха глаза.
- Что вы! Что вы, бедная Жервеза! Успокойтесь, друг мой, я пошутила,-говорила встревоженная Дора, вставая и целуя крестьянку.
- Честное слово, что вы пошутили?
- Даю вам честное слово, что я пошутила и что я, напротив, уверена, что Генрих любит вас и ни за что вам не изменит.
- Уверен в этом, mademoiselle, никто не может быть но я лучше хочу сомневаться, но вы никогда, mademoiselle, так не шутите. Вы знаете, я завтра оставлю детей и хозяйство, и пойду сейчас, возьму его назад, оттуда, если я что-нибудь узнаю.
- Однако, как плохо шутить-то! - проговорила по-русски Дора, когда Жервеза успокоилась и начала высказывать свои взгляды.
- Ведь я ему верна, mademoiselle Дора, я ему совсем верна, я против него даже помыслом не виновата и я люблю его, потому что он у меня такой недурненький и ласковый, и потом ведь мы же с ним, mademoiselle, венчались, он не должен сделать против меня ничего дурного. Прекрасно еще было бы! Нет, если я тебя люблю, так ты это знай и помни, и помни, и помни,- говорила она, развеселясь и целуя за каждым словом своего ребенка. - Вы ведь знаете, мы шесть лет женаты, и мы никогда, решительно никогда не ссорились с моим Генрихом.
- Это редкое счастье, Жервеза.
- Ах правда, mademoiselle, что редкое! Мы оба с Генрихом такие... как бы вам сказать? Мы оба всегда умно ведем себя: мы целый день работаем, а уж зато, когда он приходит домой, mademoiselle, мы совсем сумасшедшие; мы все целуемся, все целуемся.
Дора и Долинский оба весело рассмеялись.
- Ах, pardon, monsieur, что я это при вас рассказываю!
- Пожалуйста, говорите, Жервеза; это так редко удается слышать про счастье.
- Да, это правда, а мы с Генрихом совсем сумасшедшие как я ему только отворяю вечером дверь, я схожу с ума и он тоже
- А что вы думаете, Жервеза, об этом господине? Недурненький он или нет? - говорила Дора, прощаясь и указывая Жервезе на Долинского.
"Молочная красавица" посмотрела на Нестора Игнатьича, который был без сравнения лучше ее Генриха, и улыбнулась.
- Что же? - переспросила ее Дора.
- Генрих лучше всего мира! - отвечала ей на ухо Жервеза. - Он так меня целует,- шептала она скороговоркой,- что у меня голова так кружится, кружится-кружится, и я ничего не помню после.
На первой полуверсте от дома молочной красавицы Дорушка остановилась раз шесть и принималась весело хохотать, вспоминая наивную откровенность своей Марии.
- Да-с, однако, шутить-то с вашей Марией не очень легко: за ухо приведет и скажет: нет, ты мой муж, помни это, голубчик! - говорил Долинский.
- Ну, да, да, это очень наивно; но ведь она на это имеет право: видите, она зато вся живет для мужа и в муже.
- Вы это оправдываете?
- Извиняю. Если бы Жервеза была не такая женщина, какая она есть; если бы она любила в муже самое себя, а не его, тогда это, разумеется, было бы неизвинительно; но когда женщина любит истинно, тогда ей должно прощать, что она смотрит на любимого человека как на свою собственность и не хочет потерять его.
- А если она ревнует, лежа как собака на сене?
- Тогда она собака на сене.
- Видите,- начала, подходя к городу, Дора,- почему я вот и назвала таких женщин Мариями, а нас - многоречивыми Марфами. Как это все у нее просто и все выходит из одного люблю. - Почему люблю? - Потому, что он такой недурненький и ласковый. А совсем нет! Она любит потому, что любит его, а не себя, и потом все уж это у нее так прямо идет - и преданность ему, и забота о нем, и боязнь за него, а у нас пойдет марфунство: как? да что? да, может быть, иначе нужно? И пойдут эти надутые лица, супленье, скитанье по углам, доказыванье характера, и прощай счастье. Люби просто, так все и пойдет просто из любви, а начнут вот этак пещися и молвить о многом - и все пойдет как ключ ко дну.
- Правда в ваших словах чувствуется великая и, конечно, внутренняя правда, а не логическая и, стало быть, самая верная; но ведь вот какая тут история: думаешь о любви как-то так хорошо, что как ни повстречаешься с нею, все обыкновенно не узнаешь ее!.. Все она беднее чем-то. И опять хочется настоящей любви, такой, какая мечтается, а настоящая любовь...
- Есть любовь Жервез,- подсказала Дора.
- Любовь Жервез? Я не корю ее, но почем вы знаете, чего здесь более любви, или привязанности и страсти, или убеждения, что все это так быть должно. Ох, настоящая любовь - большое дело! Она скромна, она молчит... Нет, настоящая любовь... нет ее, кажется, нигде даже.
Дорушка тихо повернулась лицом к Долинскому.
- Настоящая любовь,- сказала она,- верно там, где нет нас?
- Может быть.
- И где мы не были, пожалуй?
- Да это будет одно и то же.
- Ай, ай, ай, на каких вещах вы даете ловить себя, Долинский! протянула Дора и дернула за звонок у ворот своего дома.
- Вы, кажется, вчера вывели из нашего разговора какое-то новое заключение? - спрашивал ее на другой день Нестор Игнатьич.
- Новое!.. никакого,- отвечала, улыбнувшись, Дора. Дней через пять Дора снова вздумала идти к Жервезе. Проходя мимо одной лавки, они накупили для детей фруктов, конфект, лент для старшей девочки, кушак для самой молочной красавицы и вышли с большим бумажным конвертом за город.
Не нужно много трудиться над описанием этих сине-розовых вечеров береговых мест Средиземного моря: ни Айвазовского кисть, ни самое художественное перо все-таки не передают их верно. Вечер был божественный, и Дора с Долинским не заметили, как дошли до домика молочной красавицы.
Когда Долинский нагнулся, чтобы сбить углом платка пыль, насевшую на его лакированный ботинок, из растворенного низенького и очень широкого окна послышалось какое-то очень стройное пение: женский, довольно слабый контральт и детские, неровные дисканты.
