— Зачем все. Но есть некоторые, и, не решив их, нельзя… — настаивала Наташа.
Вдруг вспыхнула: почему так окольничает с ним, точно не смеет сказать ему то, что резко и определенно говорит всем?
И, делая усилие, грубовато произнесла:
— Я считаю себя непригодной для общественного дела. Особенно для такого, где нужна определенная вера, огонь внутренний, полная искренность перед собой… Было бы недобросовестно.
Сказала — и раскаялась. А если Михаил примет это за упрек — ему?
Сменцев очень равнодушно пожал плечами. И со снисходительной ласковостью проговорил:
— Бросьте это, Наталья Филипповна. Не копайтесь в себе. Сначала о деле думайте, а потом уж о своих настроениях и способностях. Кто судья самому себе?
Михаил вспомнил, что Флорентий тоже говорил ему те же почти слова: «как судить тут себя?» Слова те же и смысл их тот же, но почему совсем иначе звучали они?
Очень уж было поздно, когда Роман Иванович собрался уходить. Думали, Юса нет, но оказалось, что он дома, только из скромности не зашел в столовую, а прямо лег спать.
— Это добрый знак, — смеялся Роман Иванович, надевая пальто. — Он очень способный молодой человек; знаете, что-то общее у них есть с Флорентием. Разные биографии, конечно…
«Оба дураки», — вспомнилось Наташе. Стало обидно, ведь неправда же! А Михаил сказал:
— Простота есть детская у обоих, это разве… А то какой же Юс — Флорентий?
Сговорились завтра собраться у Меты. Она просила. Ригель тоже хотел прийти. У него бы сойтись, квартира хорошая, да словно проходной двор она: вечно всякий народ толчется, покою нет.
— Вы теперь в наших краях извозчика не достанете, Роман Иванович. Одни апаши ходят.
— Ничего. Я их люблю. И Париж ночью со всех концов люблю, с модных и с пустынных.
Он ушел. Наташа и Михаил задумчиво вернулись в столовую, глядели на шелуху миндалей, окурки, недопитое вино в стаканах, молчали.
Папка черная лежала, с завязочками. Это листки, которые оставлены Михаилу.
— Что же? — произнесла, наконец, Наташа, подняв глаза на брата. — Как он тебе?
— Нет, как тебе?
— Да что ж… Мне он сам не нравится… Очень, — прибавила она решительно. — Сам, понимаешь?
— Понимаю. И мне. Просто личная антипатия. Многим он так, вначале. Сухой какой-то, властный… Но не лжет. Это несомненно.
— Не лжет, — согласилась Наташа. — Я в известном смысле совершенно доверяю ему. Юс один по глупости может воображать, что это…
— Да и Юс так себе городит. Нет, Дидим правду говорил: не с того полета. Наконец, где сейчас риск? Мы еще детей с ним не крестили… А надо, конечно, толком будет разузнать. Да не в этом дело.
— Не в этом, — опять согласилась Наташа. — Но и не в том же, что он сам… ну, неприятен, что ли? Нельзя же из-за этого быть несправедливым. Он очень значительный.
— И, ей-Богу, прав, — задумчиво сказал Михаил. — Имей я возможность — и я бы с этими архиереями потаскался и к иеромонаху Лаврентию бы съездил. Все это знать нужно. Мы здесь как слепые.
— Пойдем спать, Михаил. Успеем еще, поглядим. А Мета как?
— Да она, ты знаешь, порох. Наташа, милая, люди найдутся, я вижу теперь. И не в Сменцеве дело, черт с ним. В деле дело…
Задумался, потом прибавил тихо, как бы про себя:
— Люди плохи, да дело не плохо. Эти не годны, другие будут.
И встал.
— Спокойной ночи, милая. Господь с тобой.
Глава двадцать девятая
ДВА МОНАРХА
— А я летала! — с восторгом встретила Мета Михаила, когда он, зайдя к Ригелю, увидел ее там.
— Как летали?
— Да вчера, поехали мы на поле это, как его? Роман Иванович, Володенька, я. Летают. Поднимется, поднимется и летал. Там русский тоже один. Предлагает мне. Ну, я, конечно. Многие женщины с ума посходили там, наверху. А я — что ж. Сейчас одели меня, шапку меховую, и другое. Держаться крепче. Побежало, побежало, застукало, — ах, ты ж, Господи! На ветру не чудю, а уж поле-то под нами вон где. Духу нет, режет, потом качнет — и в сторону, и опять. Ах, Боже ж, до чего хорошо. Приехали, не слезываю: все бы так летала, летала.
И она улыбалась детски-восторженно. Но вдруг детская радость сбежала с лица, оно стало серьезно и печально.
— Да это ладно уж, подите, я письма получила, — отозвалась она в сторону Михаила. — Вот, отдам вам, от Маруси, от Раички. Летать — ладно, а что им ответить? Ведь как это, Исаше говорила, свои дела — дела, а их-то, значит, забыли? Кругом забыли. И не стану я тут жить, стыдно жить, когда только вырвусь! Приехал человек, и тоже руками разводит. Только болтанье, болтанье, а на работу нет.
— Да вы не волнуйтесь, Мета, — со строгостью сказал Михаил. — Кого браните? Не нравится — делайте что знаете. Сменцев зовет вас к себе на работу — ну, и отправляйтесь.
Мета притихла и жалобными глазами посмотрела на него. Детская невинность этого взора больно уколола Михаила. Напрасно он обидел ее. Она права — и не права, но обижать нельзя, нельзя, а он и сейчас обидел, и…
Все последние дни подготовлял он страшную обиду ей, — таким, как она, — и себе: обиду обмана, обольщения «малых». Мара это все была, со Сменцевым. Он обольщал, заманивал — и Михаил поддался. Так нельзя. «Новые основы» — а сразу старым обманом пахнет.
Со вчерашнего вечера началось это у Михаила.
Постоянно видались с Романом Ивановичем, и у Меты, и у Ригеля, и по Парижу бродили. Всякие шли разговоры. Наташа заинтересовалась; не отстает. Володька спорит, но тоже слушает. Очень уж хорошо умеет Сменцев с каждым его языком говорить.
А вчера Михаил вечером был у Сменцева, в маленькой комнатке скромного пансиона. Говорили вдвоем. И Михаил помнит, как случайно, вскользь, с кривой усмешкой в усы Роман Иванович заметил:
— Сегодня у нас свидание двух императоров. Или, по крайней мере, совещание полководцев. Войска маловато, да ничего, солдаты, коли постараться, будут надежные.
Михаила точно ударили эти слова. Роман Иванович заметил — но не пошел назад. Плечами только пожал.
— Что ж. Нам идеализм не к лицу. Сами знаете требования практики. Так было — так будет.
«Так было — и так не будет!» — чуть не крикнул ему в лицо Михаил. Но сдержался. Только поднял на него тяжелый взор синих глаз.
«Так было, так было, — думал он, возвращаясь домой, путаясь в рассеянности среди темных, безлюдных улиц. — Конечно, так было. Всегда так было. Свидание двух императоров. Двух полководцев. Ну да, это его выражение, а мое было бы двух главарей „це-ка“, что ли. Смысл один. И в сущности себя только он этим главарем чувствует, самодержцем, а мне так, из любезности сказал, да из расчета. На привычном поддеть задумал. И поддел, черт его возьми. Новые основы! А разве этак на новых-то основах в новые полки солдат набирают? Прежде всего совещания эти самодержавные — к черту, к черту!»
Так бессвязно думал Михаил — и продумал всю ночь. Едва к утру заснул немного. Наташе не сказал ничего. Какими словами выразить? И для самого себя их, совершенно ясных, еще не было.
У Ригеля он надеялся встретить Романа Ивановича. Для того и пошел.
А тут сразу Мета с летаньем, с письмами, с порываньями, с намеками.
Сел в угол, угрюмый, насупленный. Ригеля не было. Женя с Метой в другом углу говорили о чем-то тихо; кажется, Женя опять расспрашивала о полете.
«Оставлять никого не оставлю, нельзя, — думал опять Михаил. — Но по старой дорожке, как Сменцев, не пойду, нет. Королем над пешками… хорошо!»
Он злился, главное, на то, что видел: естественно проснулось в нем привычное королевство, главарство, которое сломили было новые переживания и мысли.
Явившийся Ригель заметил угрюмость Михаила. Принялся рассказывать ему какую-то историю «товарищескую» в надежде развлечь.
Но пришли друзья Ригеля; не Модест и не Федот, а тоже близкие, — имевшие, как водится, тайный зуб против Михаила. О «петербургском друге» Жени, о каких-то «спорах» у Ригеля уж давно пошли слухи. Разговор свелся на них и на Романа Ивановича, — Ригель охотно объяснял, какие именно «вопросы» поднимались.
Недоверие, недоброжелательство и, по правде сказать, невежество гости выразили при этом случае такое, что Михаилу пришлось войти в разговор и волей-неволей защищать если не Романа Ивановича, то его позиции.
Михаил обозлился окончательно.
Совсем он сейчас не в настроении защищать Романа Ивановича. И вообще бестактен этот разговор. Как Ригель не понимает. Без пользы и нужды обостряются отношения.
Сменцев между тем не приходил. Нетерпеливо и раздраженно оборвав спор, Михаил поднялся и стал прощаться. Ригель удерживал, но взглянул в лицо друга — и замолк.
«Пойду к нему, к Сменцеву, вот что, — думал Михаил, шагая по сумеречной набережной Сены. — Пойду и все прямо скажу. Пусть не рассчитывает. Я для него по его указке работать не стану. Дьявол зеленый. Нет-с, извините-с, как-никак, а своего ему не отдам. И солдат своих не отдам. Я их люблю, я их, вот, покинуть не мог и не могу, а теперь глядеть стану, как он ими вертит и для своих расчетов охаживает? На вранье его не подцепишь, да тут хуже вранья, обман какой-то чертов, внутренний».
