- Оборот, конечно, и сейчас можно делать, если с умом; только самосильно-то трудно, лучше в компании. Мужик денег теперь не берет; ему, скажем, ниток бы шпулечных, мыльца, керосинца, пуговок. В компании один того расстарается, другой - другого. А уж дело-то пошло бы.
Аграфена Ивановна смолкла, воззрилась испытующе на гостя.
Понятно, Сысой Яковлевич отлично уразумел всю суть. Да он и до приема ее знал... Но Сысой Яковлевич вдруг сделался дитем, лазил по потолку невинными глазами.
Петр тоже не подавал никакой помощи. Отвалившись на локоток, молчал; от водки напало на него подобие сна, тоскливого, беспорывного. Колокольчики уносились, и страшно было их дослушать, дойти за ними до конца...
Но Аграфена Ивановна сердито ломилась напрямик:
- Вы, значит, тоже раньше-то... собственное дело имели, или как?
- Я-то? Да ведь как сказать...
Сысой Яковлевич закашлялся и принялся вязать узелки из скатертной бахромки. Аграфена Ивановна, так и не дождавшись ответа, срыву встала. Будто понадобилось самовар посмотреть. С ущемлением озирала она прорву занапрасно наготовленного...
Петр задвигался, стряхивая с себя дурь. Пора, надо было дело делать. Он угадывал все боренья, все трусливые оглядки Сысоя Яковлевича. Предложил гостю выйти до ветра, освежиться.
Сыпал снег, все тропки по двору обманно завалило белой пухлотой. За забором, в несусветной дали, вроде Мшанска, чудился колоколец.
А за надкрышной мглой, на плотине, горит и горит невидимая свеча. Горит, не велит спать.
Сысой Яковлевич, оттого ли, что наедине с Петром смелее себя почувствовал, или на морозе больше его разобрало, стал решительнее. Топтался заносчиво в тяжелоступах своих.
- Ты, может быть, и... служишь где-нибудь... но я тебе скажу...
Оказывается, Сысой Яковлевич до войны держал буфет на пассажирской станции в Туле. Буфет с подачей на серебряных блюдах. И от Тулы до Орла все буфеты тоже были от Сысоя Яковлевича.
Петр для виду любезно подивился. Он прислушивался сквозь беззвучно несущийся снег.
- Чегой-то? - затревожился Сысой Яковлевич.
- Да ничего, показалось, что подводы идут. Опять должны ночью подводы из уезда прийти. Изволь вот, ворочайся ночью с мешками!
Это Петр нарочно, как сугробами, заваливал былые серебряные Сысоя Яковлевича буфеты. И баньку ему с намеком показал, смутно показал, но так, что гость уразумел почтенную тайну этого хранилища. И не былого, а именно сегодняшнего. На дворе окончательно взнуздан был посоловевший и покорившийся Сысой Яковлевич.
Дальше говорили обиняками, но коротко.
Сысоя Яковлевича с удовольствием принимали в компанию, причем слобода брала на себя все хлопоты по получению и сбыту товара. Для получения в кооперативе малыми хотя бы дозами ребят можно найти сколько угодно. Петр успокоил осторожного Сысоя Яковлевича, что передатчики при этом ни знать, ни ведать ничего не будут... А в хозупре, около талонов, сидел знакомый Сысоя Яковлевича.
Кооператор все-таки жалобился, плетясь обратно за Петром:
- Можбыть, ты и служишь где-нибудь...
Петр, похлопывая его по спине, вел опять к угощенью. Изнемогавшей у двери Аграфене Ивановне на ходу сделал глазами, что сработано чисто. А потом, когда проводили гостя, когда Аграфена Ивановна поспешно начала сносить в кухню остатки пиршества и из скаредности даже лампу-молнию убавила, в полупотемках прижался Петр лицом к окну и тут уж поддался, дал полную сладкую волю тому, что судорогой давило его целый вечер.
Аграфена Ивановна испугалась, услышав всхлип.
- Чего это ты, батюшки?
Петр горлом изблевывал рыданья, сладкие-сладкие.
- Как же, тетя Груня... на что моя эта жизнь похожа... собачья? Миша-то, он хоть и скитается, он счастливый... У него маманя есть, его маманя родная ждет, его свой угол ждет, а я... без угла на всю жизнь, без родного, без близкого... Эх, за что?
Утираясь, все-таки прикинул вкось глазом: поняла ли тут на свой счет все это Аграфена Ивановна? Может быть, и поняла... Тоже пригорюнилась, в фартук сморкалась.
Спросил плаксиво, вроде, для того, чтобы развлечь себя от горя:
- Расчетец-то, тетя Груня, когда сделаем?
- Да чего же расчетец... - Старуха хитровато замешкалась. - Деньги за мануфактуру ты мои платил - значит я тебе за хлопоты накидку сделаю.
- Не накидку, тетя Груня, а исполу со всего оборота.
- Исполу? - ахнула Аграфена Ивановна, но осеклась, встретив равнодушно-бесстыдный, даже скучающий взгляд Петра. - Вот какая у тебя, Петруша, ко мне дружба?
- Дружба дружбой, а камушек, как говорится, за пазухой держи, - сухо сбалагурил Петр.
Да и чего было спорить, торговаться? В руках ведь держал старуху с ее банькой и подводами, со всеми ее базарными и уездными разветвлениями. Однако, пожалев, приободрил ее: в компанию-то с кооператором присмыкнет он Аграфену Ивановну с собой тоже исполу.
- Ну, хоть за это спасибо тебе.
И оттого, что так по-хозяйски, без лишних слов, пересилил ее Петр, еще крепче прониклась она бабьим уважением к нему. За таким можно везде пойти, закрыв глаза...
Чуть не к полуночи прибрякал опять колокольчик - Петр дождался все-таки. Вербовщик весело пошатывался. Дуся раздевалась со счастливыми и виноватыми глазами. "Ну что могло случиться? - врал себе Петр для успокоения. - Ведь на людях все время толкались там. Ну, сорвал три-четыре поцелуйчика..." Вербовщик манерничал, вихлялся по горнице.
- Танцевали мы, мамаш, новый танец, называется фоксик! Сейчас, мамаш, покажем... Только вы встаньте, мамаш, вот тут, в куточке, и напевайте нам: "Та-ти, та-ря, та-ти, та-ря!.."
- Да ну тебя, малохольный! - отмахивалась Аграфена Ивановна, но видно было, что приятно ей, что любуется по-матерински на парочку.
"Дура! - злорадствовал Петр. - Может быть, еще и в мыслях его как жениха держишь?" Да, наверно, так оно и было - держала.
Вербовщик сам, сбросив оленье пальто, стал напевать:
- Та-ти, та-ря!
Петр такого танца еще не видал. Вербовщик у всех на глазах въелся животом в Дусю и начал на ходу разгибать женщину вперед и назад. И Дуся охотно поддавалась и, прижатая, ходила за ним, улыбаясь и дурея от этих "та-ти, та-ря"... Последнее охальство творилось у всех на виду. Аграфена Ивановна даже сплюнула и ушла на кухню.
Петр прокрался туда же. Губы его дрожали.
- Тетя Груня, прикрыть эту лавочку пора.
Старуха поняла по-своему: заметывает опять насчет того же, что и давеча. Нет, тут старуха остерегалась еще.
- Да ведь как ее воля, Петруша, за кого она хочет... Теперь на дочерей управы нет.
- Я, тетя Груня, про то, чтобы вам за решеткой не насидеться...
Старуха взирала на него обалдело.
Петр не без мстительного удовольствия наскоро растолковал ей про вербовщика. Вместо того, чтобы ехать в Самару и вербовать там рабочую силу, для чего дадены были ему большие казенные деньги, Никитин выискивал тут по баракам лодырей и нанимал их, будто в Самаре, выплачивая им в половинном размере проездные и кормовые деньги. Другую половину брал себе. И свои командировочные и проездные тоже в карман положил. Вот на какие мошенские средства пылил он в Шанхае. Когда подсекут молодчика, - а случится это не сегодня-завтра, - потянут к ответу и тех, у кого он деньги разбазаривал. Могут и остальное все унюхать...
- Ой, ой! - омертвела Аграфена Ивановна, плюхнулась на табуретку. Петяша, чего же молчал? Как же быть-то?
Петр высился над ней беспощадно.
- Заявить надо, вот что. Но как вы женщина и по этим делам неопытная, то я лично за вас заявляю в партию. И чтобы дать вам это в заслугу, скажу, что все это мошенство разъяснили вы и не потерпели его... И притом - что в дом к вам он шлялся просто нахально.
- Нахально, Петяша, конечно, нахально! - Аграфена Ивановна злобно порывалась в горницу, где вербовщик уже перед гибелью, издыхающим голосом напевал: "Та-ти, та-ря..."
- И все-таки вы - мать, Аграфена Ивановна, - не сказал, а словно ножом на совести ее вырезал Петр.
И Аграфена Ивановна покорно снесла его строгость. Необорим для нее становился Петр в своих захватах и вожделениях. Но прежде, чем сдаться совсем, сдать ему, недавнему проходимцу, право на родство, на Дусю, и, значит, на весь в жизни приобретенный достаток свой, не удержалась, чтобы не попытать его еще раз:
- Ты начисто скажи, Петр Филатыч... Про Мишу-то так ведь, зря все наболтал? Ты по совести, Петр Филатыч.
- Про Мишу что сказал, то сказал, кроме ничего не могу, Аграфена Ивановна. Знаю, может быть, а не могу.
- Я ведь мать. ..
- И матери нельзя. Надо до срока подождать. Вы то возьмите, - Петр шептал, нагнувшись к ней, - были раньше разные борцы... и как они скрывались... Так и мы... сейчас нас никто не знает, а придет срок... и Миша, и все...
У старухи рука поднималась как бы для крестного знамения.
- Значит... вон какие дела у вас есть?
Но Петр только кашлянул и без слов, одною бровью показал ей на дверь в горницу: вот где было сейчас ее место. И старуха подчинилась, боком-боком понесло ее, ошалелую.
